снова в глаза.
– Не удеру. Даю слово.
– Мурин! – донеслось со стороны палатки, и оба повернули головы. Это был Ельцов.
– Стойте здесь, – велел Мурин французу. – Сразу и проверим, как вы держите слово.
Француз хмыкнул, подобие улыбки промелькнуло по его лицу. Он вскинул и опустил ладони.
Мурин подошел к товарищу. Ельцов топтался на месте, то и дело бросая взгляд на пленного, беспокойно оглядываясь.
– Куда ты его ведешь? Расстрелять приказано? К оврагу ведешь?
– Никуда. В нашей палатке пока поживет.
– В нашей?!
– Да ладно, смотри какой тощий. Поместимся. Лишь бы он во сне не пердел.
Шутка не помогла. У Ельцова дернулось лицо:
– Я не про это.
– А про что?
– Он враг.
Охота шутить у Мурина пропала.
– В данный момент он пленный и безоружный.
– Что это меняет? – шепотом взвизгнул Ельцов.
В глазах у него Мурин заметил огоньки безумия, которое после Бородина взял за правило всем прощать. Но даже и после Бородина ни с кем не желал это разделять, поэтому ответил сухо:
– Ничего не меняет. Ты прав. Честь – всегда честь.
Ельцов вскинулся:
– Честь? Они на нас напали, разорили полстраны. Они… Они… Это, по-твоему, честно, это?
– Это на их совести. А у меня своя есть. И у тебя тоже. – И примирительно добавил: – Ельцов, не сходи с ума.
Но сам видел, что Ельцова уже понесло. Губы его затряслись.
– Я с этой канальей в одной палатке жить не буду!
– Послушай, ты уже спал в одной с ним палатке.
– Не спал! Я глаз не сомкнул. Он враг. Он нас ночью прирежет и будет счастлив.
– Он дал мне слово чести.
Но Ельцов только негодующе взмахнул руками и пошел прочь.
Мурин сделал губами «пр-р-р-р». Этому он научился у Азамата. «Ладно, – решил. – Разберемся как-нибудь». Не в траве же Ельцов ночевать останется. Все-таки не лето.
– Идемте, – позвал он француза.
Тот подошел:
– Ваш товарищ недоволен, что вы меня пригласили к себе?
Мурину не понравилось слово «пригласили», но от бессмысленных споров он устал, заводить еще один – увольте. Мурин отвел полог и показал французу, где его место: наваленное сено было накрыто потертым ковром, и валялась кожаная подушка.
Достал и бросил ему фляжку:
– Вода.
Вынул из-под ковра мешочек. Развязал, вынул сухарь. Осмотрел. Зеленоватый, но в целом еще ничего, особенно если соскрести плесень. Бросил мешок французу:
– Хлеб.
Тот поймал, ухмыльнулся – опять лицо собралось гармошками:
– А зрелища?
В этот раз к улыбке присоединился и взгляд: «Вы славный малый, я тоже», говорил он. «И как вы, из древней истории знаю совсем немножко, только-только, чтобы спрыснуть речь, – мы с вами не какие-нибудь ученые педанты!»
Чтобы не улыбнуться в ответ, Мурин поспешно сунул себе в рот сухарь.
– Вы, гляжу, шутник, – пробормотал он сквозь зубы, нажал на сухарь посильнее, расколол, захрупал.
Казалось, оба дробят во рту камни. Господин Арман задорно глянул исподлобья, остановил молотилку, сдвинул куски сухаря в щеки, которые натянулись, как у бобра:
– Что ж теперь, рыдать? – снова захрумкал, захрустел. Подтянул к себе флягу, воздел, как бокал, подмигнул, поднес ко рту.
Зрелища не заставили себя долго ждать.
Ельцова он нашел возле лошадей. Солдаты задавали корм. Ельцов делал вид, что полностью поглощен созерцанием: должно быть, заметил Мурина еще издалека. Мурин встал рядом и тоже стал смотреть. Никто не хотел начинать разговор первым. Мурин понял, что это придется сделать ему.
– А ты бы как хотел?
Ельцов покосился:
– Что как?
– Ну иди тогда сам его и расстреляй.
У Ельцова дернулась нижняя губа.
– Вот-вот, – заметил Мурин. – Потому что ты добрый малый.
– Ненавижу слово «добрый». С некоторых пор.
Ельцов сорвал сухую травинку. Венчик ее напоминал гусарский султан. Принялся не глядя стегать себя по ноге.
– Я тоже ненавижу, – согласился Мурин. – Но дела это не меняет. Лучше быть добрым, чем скотиной.
– Куда ты его денешь?
– Есть какие-то обозы с пленными. Я слыхал. Как встретим такой – сдам, и все дела.
Ельцов покачал головой:
– Навесил ты себе камень на шею, Мурин. Помяни мое слово: ты еще об этом пожалеешь.
Он отбросил травинку и зашагал прочь.
Мурин остался смотреть на лошадей. Они губами выбирали из смеси соломы с сеном те клочки, где сена побольше.
Мурин лежал без сна. Таращился на темный полог. Пердеть во сне француз не пердел, конечно. Не с чего было: поужинали тоже сухарями. И на том спасибо. Здесь, в окрестностях Москвы, раздобыть провиант было невозможно. А отъезжать далеко от расположения никто не рисковал. То и дело попадались трупы, зарезанные и обобранные до нитки, так что не понять было даже, наши это были или не наши. Французская пропаганда винила русских крестьян. Русская – французских мародеров. Голодали все.
Но уснуть Мурину мешал не голод.
«Почему?» – спрашивал он себя. Ответ не давался. «Все из-за того, что мы говорим на одном языке», – размышлял он, и делал это, сам не замечая, то по-французски, то по-русски. «Понимаем их соображения и поэтому признаем друг в друге мыслящих существ. От этого враг становится для тебя человеком. Если бы на моем месте был мужик, крестьянин, то прихлопнул бы этого господина Армана, как муху, не задумываясь, и как звать не спросил бы. Да и француз прихлопнул бы мужика. Вот именно что как муху, насекомое». Мурин повернулся на другой бок, давно опробованный и давно безнадежный. Был бы у него какой-то третий бок, попробовал бы его.
– Не спится? – спросил из темноты француз.
Оказалось, тоже не спал.
– Душно. Может быть, приподнять полог?
– Кто она? – спросил француз.
– В каком смысле?
– Ищите женщину. И, должно быть, восхитительную.
Голос был мечтательно-сочувственным. Мурин буркнул:
– С чего вы взяли? – Он решил свернуть этот разговор.
– Догадался.
– Ткнули пальцем в небо. Раз есть мужчина, есть и женщина.
– Вот и нет. Сделал вывод после наблюдений. За вами. Вы ехали к ней? Нет, ерунду говорю. Вы из благородного сословия. Стало быть, дама ваша никак не ниже модистки по положению. От обычной шлюхи вы бы не скисли, шлюхи не бьют по самолюбию. Впрочем, и модистки не особенно. Значит, дама, скорее всего, тоже из благородных. А так как все благородные русские дамы загодя убрались из Москвы, на полста лье вокруг ни одной не отыщешь, то речь, скорее всего, идет о письме от этой дамы.
Мурин молчал, пораженный.
– Я прав? …Господин Мурин, вы уснули?
Мурин нехотя разлепил губы:
– Нет, я не сплю.
– Хорошо. – Было слышно, как пленный устроил голову поудобнее, будто чтобы помочь своим мыслям литься свободнее. – Тогда продолжим. Значит, письмо, решил я. Это первое. Второе: ваша лошадь еле волокла ноги. Я подумал: если господин офицер в военную пору и на ночь глядя не пожалел свою лошадь ради письма от женщины, то эта женщина либо восхитительна, либо жестоко играет им, а скорее всего – то и другое. – Пленный пробормотал сквозь зевок: – Либо, конечно, этот офицер полный болван, но вроде бы вы не таков.
Мурин лежал на своей постели, похолодев. «Неужели я так прост?» – думал он. И: – «Неужели для Нины это всего лишь игра?»
– Наконец, третье, – увлеченно продолжал господин Арман. – Как и любую гипотезу, мою следовало проверить. Что я и сделал. Я нарочно заводил речь о женщинах, а чтобы это не слишком бросалось вам в глаза – и о лошадях тоже. Я наблюдал за вашим лицом. Оно так и каменело, стоило мне коснуться темы прекрасного пола. А когда я стал рассуждать о непостижимых поступках ветрениц, вы затаили дыхание и полностью обратились в слух: человек, который сам попал такой особе в когти. Voilà.
Тишина. Господин Арман будто ждал аплодисментов. Мурин кашлянул.
– Она не ветреница, – выдавил.
Француз деликатно промолчал.
– А впрочем, я и сам не знаю, что думать, – уточнил Мурин по идиотской привычке к правдивости.
Собеседник вздохнул, в его тоне проскользнуло что-то горько-мечтательное:
– Не вы один. Ах, femmes…
Очевидно, заныли старые раны. Оба почувствовали некое родство душ. Мурин тут же себя одернул:
– Вы что, до войны промышляли тем, что в балаганах гадали по руке и на кофейной гуще?
Француз вроде бы не обиделся.
– Нет, – просто
