Нальянов, к которому он питал глубокое уважение, сказал, что это сделал гость Ростоцкого. Вениамин Осипович и сам в этом почти не сомневался. В доме было шесть молодых мужчин и хозяин. На пикнике было — девять, но Нальянов и Дибич были вместе, а старик Ростоцкий едва ли имел отношение к убийству: возраст не тот, чтобы за девчонками бегать.
Харитонов алиби не имел. Он, как показалось полицейскому, при страшном известии подлинно горевал — единственный из всех, однако скорбящих убийц Вельчевский тоже встречал — и потому подозрений с Харитонова не снимал. При этом отметил как странность, что все остальные, кроме сестёр Насти, не проявили скорби, казались лишь удивлёнными, а нигилистки — так и вовсе странно отреагировали. Явно злились и нос воротили. Почему?
Вельчевский почесал за ухом кончиком тонкого пера с посеребрённым наконечником и напрягся. Откуда здесь перо? Тут его взгляд упал на чернильницу на столе — небольшую, тёмного стекла, стоявшую за вазой с цветами. Она была полна чернил. Сестра сказала, что девица была близка только с подругой, и обе они были здесь — кому же убитая писала? А где бумага? Попросила у хозяина? Вряд ли. Значит, имела свою. Но где она?
Вениамин Осипович снова начал обыскивать комнату — теперь понимая, что ищет.
Бумагу — ни в листах, ни в пачке — он не нашёл. Но на полке, возле хозяйских книг заметил изящную книжку в дорогом бархатном переплёте. Вещь не могла принадлежать Ростоцкому, была слишком женственной. Полистал. Внутри были записи тонким, витиеватым почерком. Вельчевский торопливо подошёл к столу, обмакнул перо в чернила и оставил росчерк на полях. Цвет чернил последних записей совпал.
Полицейский не стал беспокоить Аннушку — она наверняка уже давно спала, да и едва ли, с досадой подумал он, эта глупышка знает почерк Анастасии. Вельчевский опустился на стул у стола, подвинул лампу поближе и погрузился с чтение.
* * *
Если верна пословица: «Чего хочет женщина — того хочет Бог», значит Бог никогда не знает, чего же он конкретно хочет. Лиза Шевандина попросила экономку принести ей ещё одно одеяло. Это не было капризом — её сильно знобило. Неожиданная гибель Анастасии изумила её. Но кто убил её? Этот глупый служака, что вёл дело, сказал кому-то, что это сделал мужчина. Наверное, бродяга. Ей стало жарко, и она сбросила одеяло.
Потом долго не могла уснуть, несколько раз спускалась вниз — хотелось пить. Убил Настю, разумеется, случайный подзаборник, больше некому. Елизавета не восприняла всерьёз расспросы полицейского — тот, казалось, был уверен, что это сделал кто-то из мужчин, что были на пикнике. Вздор. По Насте вздыхал Харитонов, Лиза знала, что он домогался Анастасию, но та отшила его. А что если, он разозлился и…?
Нет, Лиза пренебрежительно покачала головой, этот рохля на такое не способен. Ну, а остальным она и даром не нужна. Деветилевич и Левашов на богачку Климентьеву облизываются, Гейзенберг хочет Аньку совратить, её Леонид — зачем ему Анастасию убивать? Сергей с ней едва знаком, кому же нужно её душить-то было? В итоге Елизавета в эту ночь, сильно переволновавшись после допроса полицией, не могла уснуть и полночи провела у лампы с вязанием кружев — это занятие всегда успокаивало её.
Старик Ростоцкий спал, совершенно обессилев душевно и телесно. В комнатах молодых людей тоже было тихо.
* * *
…Дибич был на ногах уже на рассвете. От принятого порошка боль за грудиной утихла, но пекло веки и болело горло. Андрей с досадой подумал, что, кажется, простудился. Ночью в его голову лезла всякая дрянь: то мерещилась задушенная утопленница, то в памяти всплывал Нальянов, говорящий о преступлении «удел выродков…», то виделись какие-то мутные театральные сцены с утонувшей Офелией, то проносились забытые итальянские строки Марино. Но вскоре всё ушло и в его сне, сумбурном и путанном, проступила Елена, он снова обнимал её, тая от любви. «Неужели ты любил Анастасию?» — спрашивала она, а он клялся, что любит только её, причём во сне почему-то понимал, что лжёт. Хоть разве лгал? Истина и ложь странно мешались в нём, точно мёд и дёготь, вода и кровь, сон и явь.
В восемь утра ему подали дипломатическую телеграмму. У Андрея ёкнуло сердце, но это оказался ответ Ренара на его запрос. Лисовский был лаконичен, сообщал, что связь Нальянова с Елецкой, безусловно, имела место, тактично добавляя, что сам он, конечно, свечку не держал. Однако девица сама призналась жениху, разрывая с ним, что любит Нальянова. Ренар присовокупил, что вскоре ей пришлось пожалеть о такой поспешности и откровенности: Нальянов уехал, не прощаясь.
«Холодный идол морали», зло пробормотал Дибич, презрительно улыбаясь. «Я — подлец», вспомнилось ему, и это воспоминание стёрло с лица улыбку. Андрей Данилович откинулся в кресле и погрузился в неспешные размышления, вспомнив первую встречу. Нальянов тогда подлинно понравился ему — утончённостью и аристократизмом, тонким умом и наблюдательностью. Он невесть как понимал ощущения и смену настроений собеседника, опережал его мысли, суждения Юлиана были неординарны. Вспомнилась и беседа наедине в гостиной на Шпалерной. «Ревнуете?» Нальянов снова понял тогда сокровенное, словно прочитал его, а ведь за непроницаемым лицом дипломата мало кто мог разобрать даже пустой помысел. Вчерашний, субботний день. Павловск. Нальянов тогда заметил в компании гостей Ростоцкого нечто такое, что дало ему основание назвать компанию гадюшником. Замечать он умеет. Но что он увидел?
Дибич удивился себе, вспомнив, что, несмотря на жуткие впечатления вчерашнего дня, он порадовался сближению с Нальяновым, тот всё-таки назвал его по имени. А почему это радовало? Потому что тот въявь, открыто отказался от соперничества? Дибич покачал головой. Нет. Этот человек по-прежнему нравился ему — очаровывал и даже завораживал. Даже ревнуя к нему, боясь и временами ненавидя, Дибич ловил себя на зависти и восхищении.
Андрей Данилович снова вспомнил вчерашний пикник. Он снова заметил впечатление, производимое на девиц Нальяновым. Он понял, что Юлиан не тонкий и умный ловелас, ловкий и лживый волокита, нет, отторжение его от девиц было искренним, он не играл. И эти страшные, покоробившие его слова о любви… Неужели он и вправду пережил любовную трагедию, которую Дибич придумал как сказку для Елены?
Теперь Ренар. Значит, связь была, но Нальянов утверждал, что «никакой надобности в мадемуазель не имел…» Собственно, одно другому не противоречит, просто нелепо как-то. И, наконец, Анастасия. Нальянов не убивал её, это бесспорно, но имела ли место связь? Да, безусловно. Но что было делать? Спросить самого Нальянова? Не хотелось, — не хотелось чувствовать себя дураком. Дибич им не был. Но в присутствии этого умного мерзавца, он казался себе глупцом. Тут Дибич задумался. Хм… Телеграмма Ренара не то чтобы разоблачала ложь Нальянова, просто поступок был совсем не «моральным»… Но, с другой стороны, он убедительно подтверждал иную самооценку Юлиана. «Я — подлец, Дибич».
Андрей Данилович вышел в гостиную.
Нальянов, как и накануне, был в своём зеленоватом халате — возлежал на диване с книгой, а рядом, на пледе, свернувшись клубком, устроился холёный сибирский кот, чёрный с яркими зелёными глазами. Увидев Дибича, Нальянов отложил книгу, встал и любезно поинтересовался, как он себя чувствует.
Дибич поблагодарил и ответил, что ему лучше. Юлиан присел к роялю и пробежал пальцами по клавишам. Кот тоже поднялся, потянулся, выгнув спину и, прыгнув на переднюю крышку BЖsendorfer'а, нагло разлёгся возле нот. Юлиан, сегодня как никогда благодушный и любезный, погладил его.
— Любите кошек? — вежливо поинтересовался Дибич.
— Да, они заставляют вспоминать юность, Сорбонну, годы учёбы, — Нальянов улыбнулся, и Дибич с удивлением отметил эту улыбку — открытую и радостную, — у моей хозяйки мадам Лану было три кота, и когда в мартовские дни оn n'entendait plus monter du quartier, anеanti de sommeil, que les jurements d'une chatte en folie…
Тут лакей доложил о приходе Вельчевского. Юлиан велел просить и приказал подать фрукты и закуски.
Появившийся на пороге полицейский был бледен, он явно не спал ночь. Нальянов раскланялся, и тут Вениамин Осипович проронил, что хотел бы остаться наедине с Юлианом Витольдовичем. Дибич торопливо поднялся, Нальянов же остановил его, бросив ироничный взгляд на Вельчевского и Дибича.
— Мне бы не хотелось, чтобы господин Дибич покидал нас, — в голосе его промелькнули насмешливые нотки. — Это необходимо, Вениамин Осипович?
— Дело в том, что в дневнике покойной, Юлиан Витольдович, весьма много говорится о вас.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, — кивнул Нальянов. Он обошёл рояль, оперся на тёмный корпус, и упёрся взглядом в Вельчевского, — тем не менее скрытность в таком вопросе глупей откровенности. Я полагаю, что из дневника Анастасии Шевандиной вы извлекли следующее: мы встретились с ней музыкальном вечере у Давыдовых, хозяин попросил проводить её, на следующий день она оказалась в моём приходском храме, хотя раньше там никогда не бывала. Сказала, что хочет кое-что рассказать и вечером навестила меня. — Нальянов скучал. — Ну… вы понимаете, что я услышал. Я сказал, что едва ли способен полюбить её. Она была уверена в обратном. Ну, что ж… Неделю спустя я уехал в Страсбург. На этом всё и кончилось. При этом, — апеллирую к вашему здравомыслию, Вениамин Осипович. Можно представить тьму случаев, чтобы отвергнутая женщина в гневе убила бы ветреного любовника, но зачем ветреному любовнику смерть ненужной ему женщины?
