– Вот и приятель мой, Митя, тоже брюзжит, если я на загадки извожу личный капитал.
– Много?
– Сбился с точного счета. Но рублей сорок, пожалуй. Не меньше.
Быстряков резко натянул вожжи, остановил лошадей и развернулся к сыщику. Глаза его сделались огромными, как у филина, и засветились в сумрачном лесу.
– Етить… Ужель по уму деньги на шелуху спускать?! Я за полста коляску новую приобрел, простенькую, сам на нее красоту наводил. А ты на загадки тратишься. Это ж как пачку ассигнаций в печку бросить, пусть горят огнем! Хоть бы пропил, всяко больше толку.
– Заладил! Деньги, деньги. Будто ничего важнее в жизни нет.
– Так ведь и нет! Я десять лет на извозе, но никак не заработаю. Без рубля лишнего в кармане. Ни дом построить, ни кобылу взять помоложе. Жениться и то не выходит: на какие барыши семью содержать?
– Была у меня жена. Тоже планы строили: заработаем денег, купим домишко, детки народятся… Умерла у меня на руках, и даже сто тысяч рублей не вернут ее. Понимаешь? Не то мы ценим, Ефим, не то богатством считаем. А разгадаем головоломку в Чертаново и сумеем спасти невинных людей. За пригоршню жизней не высока цена в семь рублей?
Кучер отвернулся, поцокал языком, а когда повозка тронулась, ответил:
– Это каждый сам решает. Но люди, даже трижды невинные, не отличаются особой благодарностью. Спроси: готовы они чичас за твою, барин, жизнь пожертвовать хоть копеечку? Сомневаюсь. А всех спасти и Господь не в силах.
Предчувствие близкого солнца разбудило лесных птах. Темнота зачирикала, запела, зашуршала крыльями. Дятел стукнул клювом пару раз, примериваясь. Перелетел на другое дерево, попробовал его на прочность. Опять не понравилось. Зато с третьей попытки окрестности взорвались радостным стуком. Тр-р-р-ра-та-там! Тр-р-р-рых! По этому сигналу меж ветвей вспыхнули яркие лучи, разгоняя тоску и обрезая ночные сомнения под корень.
Лихач засвистел на притомившихся лошадок. Лаковая коляска понеслась по центру дороги. На выезде из дубравы от колеса шарахнулся заяц – скакнул серой тенью и скрылся меж колючих кустов.
– Должно, охота в этих краях знатная, – бросил через плечо Быстряков. – А мы приехали.
XXV
Два крутых холма сползали к речушке, с видимым желанием окунуться, но в десяти аршинах от берега лениво замерли. Дорога вилась между ними и утыкалась в мост. Хотя в сравнении с городскими это разве мост? Одно название. Лет сто назад, – а может и больше, кто уже вспомнит, – повалила гроза три молодых дуба. Мужики увидели в этом благой знак. Срубили ветки, обтесали стволы и уже к вечеру наладили переправу. Подогнали друг к другу бревна, связали веревками. А чтобы лапти за сучки не цеплялись, замазали щели глиной и насыпали сверху земли. Утоптали за годы хождений, любо-дорого. Потом приехал помещик на бричке, а мосток слишком узок. Осерчал, ногами топал, запороть грозился. Пришлось расширять. Нашли три дерева подходящего размера, приспособили. Землицы опять же, выровняли. Мало! Тиран потребовал досок сверху настелить, поперечных, и перила сколотить. Вдруг в пьяном виде придется возвращаться из гостей, меньше риска в воду свалиться. Случалось такое, понятно, не вдруг, а регулярно. И однажды он натурально утонул. Не в реке, перила на совесть делали, да и приловчился со временем проскакивать по доскам, не сбавляя хода, на чистой силе привычки. Но вот шел ночью от конюшни к парадному крыльцу, да и упади мордой… Точнее, лицом, – барин все-таки, – в глубокую лужу. А руки-ноги от водки стали ватными, не подняться самому. Пока слуги сбежались, уже и захлебнулся. Не спасли.
Новый владелец имения, господин фон-барон, ага, ага, ездить предпочитал другим путем, по старому тракту, вот и сумел избежать судьбы предшественника. Случилось с ним все наоборот, не вода погубила, а огонь.
Крестьянка из покосившейся избушки проснулась спозаранку доить корову. Шарахнулась, когда приезжий господин спрыгнул из лаковой коляски и встал рядом с ней, – не от страха, от удивления. Прежде-то к ней обращались свысока, а этот с улыбкой благожелательной. Еще больше удивилась вопросам про Леопольда фон Даниха.
– Лево-как?.. Имечко его ни разу не слыхала. Да и видала его токмо издалече. Надутый, чисто индюк! Редко объезжал вотчину. А в дом нас, сиволапых, не пущали, а то грязи нанесем. Потому близко и не довелось…
Больше ничего не добавила. Баба готова была трещать без умолку токмо про мост, который прадед строил, да про пожар – ярчайшее впечатление в жизни.
– Ох и бушевала огневица! На Милующуюся богородицу [93] к полуночи занялось. Тушили до обеда, почитай, – вздохнула, соскребая по сусекам затаенную грусть, поскольку понимала, что дальше ничего столь увлекательного с ней уже не произойдет. – От усадьбы мало чего осталось. Сами поглядите, коль желаете.
Махнула рукой в нужную сторону и поспешила к мычащей корове.
– Я, Ефимка, пройдусь до места. Ноги размять, а то засиделся. Найдешь пока, чем заняться?
– Посплю чичас. В извозе это первое правило: есть минутка свободная – отдохни. Под деревья спрячусь. Скоро солнце поднимется, а там тень. Ежели нужда какая – свисти, я запомнил твой перелив. Мигом примчу!
Сыщик перешел лужок, местами вытоптанный и изжеванный скотиной. Впрочем, травы оставалось достаточно, чтобы намочить брюки до колен. Утреннюю росу часто воспевают поэты, но лишь те, кто издали любуется сверкающими на листочках бусинками. А шагнешь в эту рифмованную красоту – и все, дальше сплошная проза. На пепелище к влажным штанинам налипла буро-серая грязь, будь она неладна, и моднецкая ткань приняла вид замызганной дерюги.
Мармеладов не замечал этих досадных мелочей. Вцепился взглядом в башню, торчащую посреди обугленного чертополоха как сломанный клык гигантского хищника. Из окрестного пейзажа она, казалось, высасывает жизненную силу. Нежно-голубое небо разливалось до горизонта, но ближе к руинам сгущало цвет и клубилось в истерике. Закопченные стены поднимались высоко, на пять косых саженей [94]. Точнее сказать нельзя – не было окон или бойниц, отмеряющих этажи. Вероятно, пожарная каланча для наблюдения за окрестностями – откуда дым поднимается. Летом, в засуху, леса горят часто. С высоты легче заметить далекое пламя
