Ворота в Воспитательный дом держались открытыми, и карета без помех въехала в просторный двор богоугодного заведения. Извещённые о визите высокопоставленного гостя чиновники Воспитательного дома ожидали перед крыльцом.
— Побудь здесь, Акулина! Ни к чему тебе по заразным палатам таскаться! — примеряя на себя роль строгого отца, приказал девочке Павел и, распахнув дверцу, первым выскочил из кареты.
Очнувшийся от невесёлых дум Сокольницкий, тяжело опершись о плечо Овчарова, неуклюже вылез вслед за ним. Бородинская рана неумолимо давала о себе знать.
— Вот, привёл спасителя вашего, любезный пан Хенрик! — указывая на Овчарова, приветствовал больного Сокольницкий.
— Дзень добрый, дорогой Поль! Не знаю, как отблагодарить тебя, — слабым голосом отозвался Кшиштофский.
С невольным волнением Павел подошёл к кровати Хенрика, и они обнялись. Опрятного вида женщина в длинном, до самых щиколоток грезетовом [63] платье, белоснежном фартуке и такого же цвета косынке, сидевшая возле кровати на табурете, поднялась и освободила место. — Слава Богу, ты идёшь на поправку, Хенрик! Его превосходительство пан генерал передал мне, — кивнул на Сокольницкого Овчаров, — что пользовавший тебя доктор Ларрей даёт превосходный прогноз на твоё исцеление.
— Матка Боска! Ваш друг говорит истинную правду, пан Хенрик! Вы обязательно излечитесь и встанете на ноги. — Генерал с живостью подтвердил слова Павла и, усевшись на табурет, стал доставать принесённые в портфеле гостинцы. — Не знаю, можно ли это ему, однако я всё оставляю у вас, Мария, — обратился к сиделке Сокольницкий, протягивая ей завязанный шёлковый тесьмою свёрток.
— Я немедля спрошу лекаря, господин генерал! — заверила Мария и, забрав кулёк, вышла из палаты — просторной светлой комнаты, где, кроме Кшиштофского, лежали ещё пятеро раненых, один из которых был русский. — Всё, что вы принесли, ему можно, господин генерал, — победно объявила вернувшаяся сиделка. — Только не за один присест, — очаровательно улыбнувшись, добавила женщина.
Приняв в расчёт очевидную слабость Хенрика, посетители не стали докучать ему своим присутствием и, пожелав больному скорейшего выздоровления, поспешили на выход. От Павла не укрылось, что, прощаясь с Марией, Сокольницкий вложил ей в ладонь золотую монету.
— Ты не зело тут одна скучала? — спросил Акулину Павел, залезая вслед за генералом в карету.
— Скучала… — задумчиво протянула девочка и прижалась к Овчарову. — Тока не оставляйте мене здеся, дядинько, а то я помру с тоски, — шмыгая носом, всхлипнула она.
— Что за оказия с тобой, Акулина?! Отчего подобное удумала?
— Да так, сорока на хвосту принясла, — как взрослая, расхожей шуткой открестилась от вопроса девочка.
— Вдругорядь я хвост у той сороки повыдергаю, коли она тебе подобную ересь на нём принесёт! — строго заметил ей Павел.
Акулина повеселела и обратный путь болтала без умолку, чем весьма развлекала отвлёкшегося от своих мыслей пана Михала.
— Возле плавучего моста мы, с вашего дозволения, выйдем. Хочу показать Акулине Кремль и окрестности, — обратился к Сокольницкому Павел.
Участливо улыбнувшись, тот велел кучеру остановиться.
Распрощавшись с паном Михалом, Овчаров и Акулина вышли на Красную площадь и, обозрев остатки Гостиного двора, превращённого в гигантский бивуак, напоминавший цыганский табор и восточный базар одновременно, двинулись в сторону Петровки. Облачённый в полную форму гвардейского драгуна, Овчаров свободно себя чувствовал и безбоязненно передвигался по наводнённой неприятелем Москве. Выйдя проулками на Петровку и прошагав саженей двести, они увидали внушительную толпу москвичей, теснившуюся возле распахнутых дверей Петровской обители. Монастырский погост был залит лужами спёкшейся крови, кое-где валялись разбросанные внутренности животных.
Оставленные на открытом солнце, они невероятно смердели. Французы устроили здесь скотобойню, внутри же самой церкви поместили мясную лавку. Вдоль её стен на широких, плохо отёсанных полках лежали разные части мяса, а на паникадилах и на вколоченных в иконостас огромных длинных гвоздях висели разделанные туши. Поглазев на представленное изобилие, Овчаров взял Акулину за руку и поворотил оглобли. Слабый ветерок разносил зловоние гнившей требухи далеко по околотку, и, зажавши нос, он ускорил шаг. Акулина не отставала.
В конце улицы Овчаров свернул налево, и, пройдя выжженными пустырями, они оказались на Тверском бульваре. Тамошний дух был не лучше. На высаженных вдоль бульвара деревьях, которые не успел вырубить и пустить на растопку неприятель, в одном исподнем болтались повешенные тела тех, кого французы посчитали поджигателями. Об этом говорили надписи на надетых на шеи приговорённых досках.
— Пойдём отсюда, Акулина. Домой уж пора! — поторопил девочку Павел. Та не сопротивлялась. Увиденное испугало её.
Возле Кремля он наткнулся на объявление, вывешенное оккупационными властями, за подписью военного губернатора столицы маршала Мортье.
«Пункт 1, — прочитал он. — Русской московской полиции предписывается наистрожайше исследовать и немедля донести, кто из русских были зажигателями Москвы, и, составив подробные списки, лично тех ко мне представить».
«Видел уж я их на Тверском бульваре», — подумал Павел и продолжил чтение:
«Пункт 2. Исследовать, по какой причине гражданские чиновники не являются к своим должностям».
«Ежели кто к должности своей явиться и пожелал, — усмехнулся Овчаров, — так присутственные места, поди, все сожжены, а хранившиеся там дела заместо галок и ворон без помех летают по улицам, выброшенные как ненужный мусор. Посмотрим, что дальше пишут».
«Пункт 3. Разыскать причину, почему из окрестных деревень крестьяне не привозят на московские рынки для продажи жизненных продуктов?»
«А ты плати им звонкой монетой, а не бумажками фальшивыми, тогда, может, и привезут!» — покачал головой он и оторвался от чтения.
— Как погуляла, Акулина? — поинтересовался Пахом, едва они показались на пороге.
— Ой, дядинько, стока всяво повидала! — с полными смятения глазами воскликнула девочка.
Выросшая в деревне и никогда не видевшая большого города, она оробела в Москве. Её пепелища и развалины, повешенные, раскачивавшиеся на ветру, перевернули её детскую душу, а посещение генерала Сокольницкого и Воспитательного дома убедило, какой важный и влиятельный господин её дяденька.
— А это что за узел?! — кивнул на стоявший посредине комнаты внушительный холщовый мешок Павел.
— Дык сержант Брюн с гусарами приходили и сызнова для Акульки подарков наволокли.
— Понятно… — протянул Овчаров и встряхнул мешок. — Не сносить тебе, Акулина, обновок, — помахивая узлом, провозгласил он. — На, разбирай, а мы с Пахомом в свою горницу пойдём, — отдал он мешок девочке и вышел в коридор, настойчиво призывая мастера последовать за собой.
— Вот, сержант вашему благородию ешшо записку оставил, — достал из-за пазухи свёрнутый пополам лист гравёр, закрывая дверь их новой мастерской на засов.
Овчаров развернул бумагу и пробежал текст глазами.
— Брюно пишет, что его эскадрон готовится к выступлению, посему не надеется вновь свидеться с нами. Что ж, на войне мы люди подневольные, — задумчиво изрёк Павел, усаживаясь на стул.
Известие от Брюно озадачило его. «Ежели эскадрон, где служит сержант, всамделишно выступает из Москвы, стало быть, и другие французские части могут последовать за ним. А ежели сопоставить сии вести с появлением новых укреплений и пушек на валах… Да, в таком разе Бонапартий собирается зимовать здесь или, что тоже вероятственно, оставив гарнизон в Кремле, выступит из Москвы. Надобно к полковнику де Флао наведаться, наверняка он что-нибудь знает», — вглядывался Овчаров в окна возвышавшегося против Арсенала дворца.
Несмотря на униформу драгунского капрала Молодой гвардии и правильную французскую речь, караул не пустил его внутрь, и он с трудом уговорил гренадера Старой гвардии послать за адъютантом маршала. Полковник де Флао вышел к нему скоро, однако вид имел хмурый, к разговору «по душам» нерасполагающий.
