— Прошу извинить за причинённое беспокойство, полковник, но караул наотрез отказался меня пропускать, — завидев идущего к нему де Флао, поспешил оправдаться ротмистр.
— Да, месьё Офшарофф, теперь у нас строгости. В Кремль перестали пускать, что уж говорить о дворце, где помещается император!
— А я к вам с вопросом. Не знаю, правда, с чего начать… — делано смешался Овчаров, но де Флао ободрил его:
— К вашим услугам, месьё Офшарофф! Задавайте свои вопросы без стеснения!
— Вы, верно, знаете, что во время экспедиции в Колоцкий монастырь к нам прибилась девочка, сирота.
— Я её даже видел пару раз.
— Так вот. Гвардейцы, сопровождавшие меня, оказывают ей покровительство и не далее как сегодня принесли ей подарки и оставили записку, которая меня, признаться, изрядно смутила. Не изволите ли взглянуть?
— Хм, любопытно, — с видимым интересом ознакомился с запиской де Флао.
— Я вот что подумал… Ежели эскадрон сержанта Брюно готовится к выступлению, стало быть, и другие…
— Вероятно, речь идёт, — перебил Овчарова полковник, — об отправке в Смоленск раненых генералов и штаб-офицеров. Сейчас формируется конвой для их сопровождения и составляются списки подлежащих эвакуации. Кстати, при содействии генерала Сокольницкого ваш раненый друг может оказаться в их числе. Правда, я что-то не слышал, что Молодая гвардия или хотя бы один батальон или сводный эскадрон из дивизий Роге или Клапареда намеревается участвовать в предполагаемом предприятии.
— То есть армия и гвардия остаются? — с волнением в голосе, неуверенно спросил Павел.
— Разумеется, месьё Офшарофф. Приказа о выступлении армии из Москвы не поступало, по крайней мере пока. Тем не менее… Зима не за горами, и это, знаете ли, волнует. Зайдите ко мне через денёк-другой, может, что-то и прояснится, — бросил напоследок де Флао и поспешил во дворец.
Разговор с адъютантом Бертье успокоил Овчарова, однако возникшие как по мановению волшебной палочки укрепления в Кремле и вокруг него не снимали вопросов, и спустя двое суток он вновь посетил де Флао.
— Как я и предполагал, в первых числах октября поезд с ранеными возьмёт курс на Смоленск, а может, и далее. Однако, — оглядевшись по сторонам, полковник перешёл на шёпот, — вам скажу. Ни на одно письмо нашего императора ответа из Петербурга не последовало, а миссия генерала Лористона, насколько я могу судить, с треском провалилась. Поэтому…
— Полагаете, армия выступит? — помог разоткровенничавшемуся адъютанту Павел.
— Подобные разговоры ведутся в штабе. Более того, разосланы приказы о прекращении отправки войсковых резервов и продовольственных транспортов в Москву.
— Неужели его величество решится оставить город?
— Похоже на то, любезный Офшарофф. Грядёт время подумать о себе.
— Премного благодарен вам, полковник. Не желаю оказаться навязчивым, но не могли бы вы исхлопотать для меня пропуск. Я хочу известить генерала Сокольницкого о готовящемся выходе транспорта и походатайствовать за Кшиштофского.
— Приходите завтра с утра. Пропуск вы получите, хотя вы правы — мой патрон маршал недолюбливает вас. И не нужно благодарить меня, месьё Офшарофф. A la guerre comme a la guerre [64]. Сегодня я — завтра вы поможете мне, — бросил де Флао напоследок. Озадаченным вернулся в Арсенал Павел.
— Пакуем вещи, Пахом! Французы вскорости оставят Москву.
— Неужто взаправду? — отвлёкшись от работы, всполошился гравёр.
— Похоже, что так. Об том толковал мой добрый знакомец адъютант маршала Бертье.
— Выходит, нам должно с ними тикать? — встревожился Пахом.
— Нет нам надобности с неприятелем из Первопрестольной подаваться. Однако надобно командование наше о замышляемом манёвре известить. А где Акулина?
— Дык спит она. Цельный день пробегала, видать, умаялось дитё, да и спатки попросилась.
— Пущай почивает, — с нежностью подумал о девочке Павел и уставился на мастерового, заправлявшего в машину «денежную» бумагу. — Давно хотел спросить тебя, Пахом! Стало быть, не надобны тебе деньги? Покамест не поздно, давай напечатаем хоть на несколько тыщ, особливо для тебя. Будет тебе подспорье. В Смоленске твоём, чай, всё погорело?
— Благодарствую, барин, но денег сих антихристовых не возьму. Проживу и без них, — твёрдо ответил гравёр, не отводя глаз от Павла.
— Что ж, дело хозяйское, давай вечерять, что ли.
— Пойдёмте в горницу, барин. У меня уж стол накрыт.
— Побудешь завтра с Акулиной? — кивнул на посапывавшего ребёнка Павел.
— Значица, решили в усадьбу иттить?
— Рассудил я, что так оно лучше да скорее будет. Ежели вместе из Кремля уйдём да про нашу вольность начальство французское проведает, сам знаешь, что будет. К тому же у неприятеля нынче строгости: из Кремля без пропуску — ни-ни!
— А вы, стало быть, с пропуском? — недоверчиво хмурил брови мастеровой.
— Адъютант маршала обещал мне похлопотать на сей счёт. Ежели завтра он означенный документ выправит, я немедля в Мятлевку и подамся.
— Что ж, дело ваше, барин. Тока вы больно там не задерживайтесь в усадьбе, а то… — неопределённо махнул рукою гравёр.
— Не тревожься попусту, Пахом. За день обернусь!
Выехав на рассвете из Кремля всё в той же форме гвардейского драгуна (лошадь — в приличных кондициях трёхлетку красивой чалой масти — он позаимствовал у Брюно), Овчаров без приключений доскакал до Калужской заставы и не преминул завернуть на подворье отца Серафима. Навестить генерала Сокольницкого в столь ранний час он посчитал неудобным и решил заглянуть на Поварскую обратной дорогой. После достопамятного нападения на богадельню и кровавой резни, там учинённой, у Павла болела душа за судьбу священника и его семейства. По бессильной злобе и отчаянию неприятели могли заподозрить батюшку в тайном сговоре с партизанами и без лишних предисловий расстрелять вместе с его домочадцами.
— Господь не оставил нас своей милостью, однако натерпелись мы страху, сыне! — после первых приветствий качал головой и разводил руками батюшка.
— Неужто поляки на вас подумали, отче?
— Как рассвело, зачли в двери прикладами ружейными да сапогами стучать, требуя меня, значит. Едва двери я отпер, как разъярённого супостата целая ватага ввалилась. Слава Богу, что средь них французские офицеры затесались и смертоубийства не допустили, а то б не стоять мне живым пред тобою.
— Больно допытывались, батюшка?
— Пытали меня на предмет происшествия того ночного долгонько, да я ведь почивал, как и моё семейство, храни их Господь, сердешных, и ничегошеньки не слыхивал. Токмо выстрелы одиночные. Об том офицерам ихним и рассказал честь по чести. Пошатались они по подворью, по углам пошарили, в церковь зашли, за алтарь заглянули да и убрались восвояси. Ляхи, правда, хотели розыск посурьёзней учинить, будто я злодеев иль оружие какое у себя сокрываю, однако ж французы не позволили. Вот так всё и было, сын мой. Вижу, форму ты ихнюю заимел, иль ошибаюсь?! — лукаво усмехнулся священник.
— Заимел, батюшка, заимел. В ней мне всяко ловчее и безопасней.
— А ноне куды путь-дорогу держишь?
— Письмецо везу одно важное к… самому Кутузову, отче, — чуть замявшись, вполголоса вымолвил Павел. — Есть сведения верные, что супостат столицу нашу оставить намерен.
— Денно и нощно творю молитву во исполнение сей благой вести, сыне. Да благословит тебя Господь! Ступай с миром! — истово перекрестил отец Серафим Павла.
Проехав с полторы версты, Овчаров накинул плащ поверх заметной для зоркого казачьего взгляда французской гвардейской формы (к тому же начавший накрапывать дождик настоятельно советовал ему это сделать) и, пришпорив лошадь, во весь опор поскакал в Мятлевку. Нетерпеливая радость от предстоящего свидания неудержимо гнала его. На подъезде к усадьбе ему встретились квартировавшие в доме офицеры, шедшие навстречу по размякшей, склизкой дороге сомкнутым конным строем. «Как, однако, не к месту! Придётся теперь объяснятся с ними!» — подумал он, трогая воротник мундира, куда было зашито послание к фельдмаршалу. Возглавлявший отряд полковник приказал остановиться с очевидным намерением допросить задрапированного в плащ незнакомца. Овчаров осадил лошадь и, учтиво кивнув, взял под козырёк.
