— Давайте же! — улыбнулся Сипягин.
И Балмашев усилием воли разжал сведенные судорогой пальцы. Все. Он взялся за кобуру, сразу открыл ее и спокойно, дивясь собственному хладнокровию, достал браунинг.
Сипягин изучал конверт со всех сторон и уже разворачивался, чтобы уйти в кабинет, когда странные действия адъютанта привлекли его внимание.
Балмашев вытянул руку вперед и нажал спусковой крючок. Лица Сипягина и его секретаря не выражали ничего, кроме легкой степени удивления. Выстрела не последовало.
У секретаря мелькнула безумная мысль, что теперь именно так, с демонстрацией оружия должны вручаться срочные послания. Сипягин об этом не подумал, потому что все его мысли были заняты конвертом.
Балмашев нажал второй раз — выстрела не последовало. В чем дело? Он все сделал как надо! Чуть развернув плоскость браунинга к себе, он увидел шишечку предохранителя. Это движение секретарь воспринял с облегчением: всему есть свой предел, даже играм адъютанта великого князя!
Балмашев движением пальца сдвинул предохранитель в положение «огонь» и автоматически, целясь в плотное туловище министра, нажал курок именно два раза. По количеству пропущенных попыток. Два выстрела слились в один режущий ухо звук.
Сипягин с интересом следил за всеми манипуляциями поручика, пока из ствола не вырвался сноп пламени и какая-то неведомая сила не швырнула его на пол. «Что это?» — удивился он и попытался подняться, устыдившись собственной слабости. В левом боку ужасно жгло.
Балмашев сглотнул слюну и посмотрел на второго секретаря. Все, кроме неуклюже копошащегося на полу Сипягина, застыли на месте.
— С этими людьми только так и нужно поступать, — сказал тихо Балмашев и понял, что его не слышно.
И он прокричал яростно:
— С этими людьми только так и нужно поступать!!! — и протянул браунинг секретарю. Правильным образом, рукояткой вперед. Тот взял браунинг и с ужасом уставился на орудие убийства.
«Вот оно, наказание за грехи мои! — мелькнуло в голове министра. — Господи, прости меня, грешного…»
Секретарь наклонился и зачем-то попытался выдернуть конверт из рук министра.
— Это мне… личное… — с трудом выговорил Сипягин. — Доктора…
— Доктора! Доктора! — сорвался с места второй секретарь и выбежал в коридор.
— …и священника…
Кровавая пена уже пузырилась на губах умирающего.
* * *
Бросившегося навстречу городового снесли грудью лошади. Конные спешились и заняли круговую оборону у подъезда. Берг и Медянников, видевшие поручика, вбежали внутрь. Путиловский огляделся вокруг, ища признаки сообщников. Таковых не наблюдалось.
Только он, облегченно вздохнув, пошел к двери, как она широко распахнулась и на улицу выбежала нелепая чиновничья фигура, истошно кричавшая одно и тоже:
— Доктора! Доктора! Доктора!
Гершуни, стоявший поодаль у перил Синего моста, докурил папиросу, выбросил окурок на подтаявший лед, покрывавший Мойку, и неспешно пошел мимо начавшейся сумятицы и беготни по набережной к Невскому. Отойдя на приличное расстояние, он потер руки и радостно засмеялся…
* * *
Победоносцев внял просьбам Зволян-ского и на похороны Сипягина не поехал — у него еще свежи были в памяти выстрелы Лаговского.
Градоначальник генерал-майор Николай Васильевич Клейгельс, как человек военный, позволить себе такой слабости не мог и гордо отказался. Поэтому Берг и Медянников со своими молодцами окружали его сплошным кольцом.
Путиловский издалека следил за Григорьевым и Юрковской, наряженной гимназистом. Гимназист из нее получился страшненький, снизу толстоват, а сверху женоподобен, но на похоронах не выбирают. Григорьев был вооружен недееспособным револьвером, а Юрковской дали фальшивый стилет. На всякий случай.
Поскольку официально Путиловский и его группа были в отпуске, претензий к ним никто не высказывал, не до того было. Государь пообещал озолотить любого, кто изловит Гершуни. Но пока золото оставалось лежать невостребованным в подвалах казначейства.
Путиловский был уверен, что Гершуни где-то здесь и ждет второй и третьей смерти. Победоносцева и Клейгельса. Так что бравый градоначальник выступал в роли живца, о чем не подозревал.
Кладбищенское отпевание заканчивалось. Вот уже прозвучал ружейный салют, стали засыпать могилу… возложили венки. Все тихо и покойно.
Первым кладбище покинул новый министр внутренних дел Плеве. За ним потянулись остальные. Гершуни не появлялся. Когда Клейгельс уехал, Путиловский снял оцепление. Ну что ж, отрицательный результат тоже результат… Как и в случае с Мириам, исчезнувшей практически без следа, если не считать прощального подарка.
Кстати, список удручавших потерь пополнился Максом. Третьего дня кот был отпущен под честное слово погулять во дворе и домой в назначенный срок не вернулся. Лейда Карловна ждала его всю ночь, утром дворники за великую мзду обшарили дворы, но безрезультатно. В квартире был объявлен постоянный траур, Лейда Карловна плакала по пять раз на дню. Путиловский подозревал, что она даже ставила свечу за здравие пропавшего.
На Невском он отпустил служебный экипаж и прошелся пешком до магазина Фаберже. Скоро пасха, пора позаботиться о подарках. На витрине сверкало точно такое же яйцо с младенцем Иисусом (только скорлупа темно-вишневая, а внутренность синяя), что он подарил в ту безумную ночь Мириам, хотя вначале хотел подарить его Анне. Ну что ж, Анна не должна страдать из-за его безумств, особенно сейчас, когда их будущий ребенок уже подает признаки жизни и резво бьет ножкой в живот матери. Он вошел внутрь магазина.
— Я покупаю это, — указал Путиловский ювелиру и достал чековую книжку.
* * *
Наступил май, в этом году особенно теплый. Уже к третьему числу зацвела черемуха. Вечерело. Окна в кабинете были по-летнему распахнуты, на небе виднелись признаки будущих белых ночей, хотелось все бросить и уехать подальше. Куда глаза глядят.
Но сейчас глаза Путиловского разглядывали фотографию молодого человека в косоворотке. Тонкое красивое лицо, высокий лоб с чуть наметившимися залысинами, пышная шевелюра с пробором на левой стороне головы. Путиловский обмакнул перо в хрустальную чернильницу и надписал на обратной стороне картонки:
«Балмашев Степан Валерианович. 26 апреля 1902 года приговорен военным судом к смертной казни. Приговор приведен в исполнение 3 мая 1902 года. Шлиссельбургская кр-ть». Промокнул надпись тяжелым ониксовым пресс-папье и поставил карточку в домашний архив, в надлежащую ячейку под литерой «Б».
После чего подошел к винному погребцу, плеснул в бокал коньяку и стал прохаживаться по ковру, согревая бокал в руке и вдыхая пряный аромат. Тут, естественно, раздался звонок. Уже по степени совпадения с пробой коньяка можно было стопроцентно утверждать, что объявился Франк. И точно, его голос тотчас же загудел в прихожей, а через минуту и в кабинете:
— Ты звал меня? И пьешь один! Пьеро, ну как можно? Я столько раз говорил: кто пьет один, тот чокается с дьяволом! Лейда Карловна! Будьте так добры, подайте лимончика!
Лейда Карловна внесла блюдечко с лимоном с таким трагическим выражением лица, будто похоронила близких. И тут же удалилась с еще более печальным лицом и слезами на глазах: все здесь напоминало ей Макса.
— Ну как? Не объявился котик? — Франк был посвящен в местную трагедию и пользовался этим, чтобы лишний раз почтить память пропавшего рюмкой коньяка. Вот и сейчас он состроил соболезнующую мину и поднял бокал: — За кота!
— Нет, — отозвался Путиловский. — Сегодня казнили Балмашева. За упокой души раба Божьего Степана…
Франк понимающе поднял брови, выпил и закусил ломтиком лимона. Помолчал, но не смог удержаться от комментария:
— Это ведь первая политическая казнь в царствование нашего мягчайшего Ники!
— Казни бы не было, подай Балмашев на помилование. Сестра уговаривала, а он отказался: мол, это вызовет раздор в партии. Смерть же всех объединит!
— Смерть всех объединяет, — цинично ухмыльнулся философ. — И Степу, и Сипягина, и твоего кота. И нас с тобой. Умереть — значит присоединиться к большинству. Не люблю большинство. За живых!
Выпили за живых. Франк с тоской взглянул на блюдечко с лимоном. После пропажи Макса закуска в этом ранее гостеприимном доме тоже куда-то пропала.
В эту секунду в кабинет вплыла Лейда Карловна. Лицо ее светилось таким неземным счастьем, что первая мысль у Путиловского с Франком была одна и та же: рехнулась, тронулась умом!
— Коттик фернулся! Сител у черного хота, — произнесла Лейда Карловна и заплакала чистыми слезами радости.
Все ринулись на кухню с бокалами в руках. Действительно, худое кошачье существо объемом в одну треть прежнего Макса жадно, но деликатно поглощало пищу, которая каждый Божий день ждала беглеца на условленном месте.
