участковый. Акимов, что ли?
Ее передернуло, Кузнецов удовлетворенно кивнул, как будто все шло так, как он и ожидал.
— Порадую я вас или расстрою: нет, я не подрываю мощь государства, не ворую и не ем хлеб даром. Увээр получает законные деньги за добросовестно выполненные работы. Все договоры заключены прозрачно, все операции проведены, качество подтверждено актами авторитетных комиссий, нет?
— Если все так законно, то почему деньги поступают на счет какой-то артели?
— А почему нет? — легко парировал он. — Чем счета-то вам не угодили? Открыты, как и положено, в Промбанке, по указаниям Минфина и Госбанка.
— Как это можно доказать?
Максим Максимович удивился:
— Как же. Командир части на свободе, я на свободе. Равно как и заведующие банковских отделений. Вам мало?
— Личный состав и вольнонаемные работают в три смены…
— И получают соответственно. Что, плохо работают?
— Работают великолепно, тогда откуда средства на оплату их труда?
— Ох. Теперь я в тупике, — признался он. — Что тут-то не слава богу? Или вы подозреваете, что командование или даже я паразитируем на труде рабочих и крестьян, расхищая полученные средства? Моя очередь спросить: на чем основано это обвинение? На моем разгульном образе жизни?
Вера Вячеславовна вспыхнула: и снова в точку. При подобной логике в «разгуле» она участвовала непосредственно. Походы по театрам, полу- и официальные застолья, гостинцы для Ольги, духи, машина мимоз для всех…
Это уже разгульный образ жизни или еще нет?
«А что у него лично-то есть? Ничего. Форма, ботинки, сапоги, вот свитер со старыми галифе да шинель с плащом…»
Кузнецов, откровенно за ней наблюдавший, уточнил:
— С этим разобрались? Отлично. Ну а то, что я работаю наравне со всеми, пусть и в три смены, — тому масса свидетелей, нет?
Помолчал, подождал реакции и, не дождавшись, продолжил:
— Теперь вот что. Неужели вы бы оформили меня на работу, если бы не получили обо мне самые хорошие рекомендации?
Гладкова покачала головой.
— Именно. Эта репутация не взялась ниоткуда. Про военное время распространяться не стану, чтобы не хвастаться. Но и после победы на моем счету уже немало объектов, сотни километров автодорог, железнодорожные пути к двум десяткам предприятий — это по всему Союзу. Строили угольщикам, нефтяникам, тяжмашу.
Вера Вячеславовна молчала, сверля глазами стол.
— Продолжайте, пожалуйста, — доброжелательно ободрил Кузнецов.
Подождав некоторое время, спросил: «У вас все?» и, терпеливо выслушав тишину, заговорил сам:
— Я не просто так про репутацию начал. Ваш ни на чем не основанный отказ от работы с увээр семь повлечет за собой самые губительные последствия. Мне перестанут доверять. Репутация моя — основа всего, и как только она пострадает, то рухнет все, и множество людей останутся ни с чем.
— Как же, денежное довольствие…
— Оставьте, — приказал он, поморщившись, — не касайтесь того, о чем понятия не имеете. Я говорю откровенно: если после всего сказанного вы решитесь погубить мою репутацию, выбора у меня не останется. Не дергайтесь.
Он снова удержал ее руки, одной левой, правой же извлек из планшета надписанную папку.
— «Гладкова», — прочитала она. — Что это значит?
Кузнецов спокойно пояснил:
— Тут все по нашим операциям.
— Все?
— Абсолютно. И как только вы попробуете… ну, вы поняли, материал отправится в ОБХСС и прокуратуру, с моими пояснениями. Я буду убедителен, — заверил он, — пожалуйста, не думайте, что если вы — директор, а я просто зам по снабжению, то вы по умолчанию правы.
— Не посмеете. Вы тоже виноваты…
— Как я стану выкручиваться — не ваша печаль. Сейчас не об этом. Сейчас мы решаем противоречие по земельному вопросу — кто кого в землю быстрей закопает. Ознакомьтесь, представьте последствия, я вам не буду мешать.
Он встал, отошел к окну.
Шел то ли снег, то ли уже дождь, все вокруг заштриховано косым, двор заволокло мокрой теменью, и подслеповатый фонарь не разгонял мрак, а мутно освещал лишь себя самого, небольшой пятачок вокруг столба и мокро блестевшую «Победу». Дул ветер, фонарь раскачивался, и казалось, что машина движется сама по себе.
Вздохнув, Кузнецов повернулся к столу.
Папка так и осталась нетронутой. Вера Вячеславовна сидела, уперев локти в стол и все-таки пряча лицо в ладони, но плечи не тряслись — хорошо, значит, не плачет, а думает. Папку он убрал в планшет, а женщину, уже не церемонясь, поднял из-за стола и спокойно, по-хозяйски обнял. Она не вырывалась, только глаза закрыла и вздрагивала от каждого прикосновения, как от удара.
«Совершенно расстроилась. Бедная», — пожалел Кузнецов, не без удовольствия уловив аромат «Пиковой дамы», и снова повел разговор, уверенно, размеренно, утешая:
— Вера, успокойся. Я не хочу тебя губить. Ты поразительная, прекрасная, ты мне безумно… да, просто безумно мила. Но от меня зависят люди, на кону слишком много.
— Слишком много на кону, — бездумно повторила она, отводя лицо.
— Вера, Вера, Вера, — повторял он, как заклинание, мягко, целуя, — будь со мной. Я один и ты тоже, тебе тяжело, я вижу. И мне нужна подруга, жена, если решишься. Такая, как ты, умная и красивая, толковый работник. Нет, что я говорю, мне ты нужна. Соглашайся, будем работать вместе. Война закончилась, впереди столько дел, мы с тобой всегда будем востребованы. Двадцать миллионов лучших людей погибло, не хватает голов, Вера, слышишь? А Оля…
— Оля, — не сдержалась, всхлипнула Вера Вячеславовна, — Оля как же?
— Что значит как? — улыбнулся он, бережно проведя по щеке. — Так. Любой университет. Любое министерство для практики и, при желании, работы. Никакого распределения. Если захочет — лучшее общество, выгодное замужество…
— Я устала, — пожаловалась Вера, вскинув наконец мокрые ресницы.
И точь-в-точь, как тайно, стыдно думалось тогда, в кабинете, прижалась, спрятав лицо на груди: «Гори оно огнем…».
Прошло около получаса, стихли за дверью его шаги — грохнула о стену дверь комнаты, в залу ворвалась Оля — иссиня-бледная, рот кривой, оскаленный, глаза мечут молнии и даже неприбранные волосы, кажется, поднялись вокруг головы, как у медузы Горгоны. Проскрипела вздорным, скрежещущим, как рашпиль, голосом:
— Что это все значит, мама? Как это понимать?!
— Подслушивала? Нехорошо, — мертвым голосом отозвалась Вера Вячеславовна, роняя голову на руки, сложенные на столе.
— Ты, которая столько всего говорила о правде, о жизни по совести, что ты сейчас сделала?! Кому продалась? Он же вор, растратчик, вредитель! Он шантажист, мама!
— Выхода нет. Я не о себе, о тебе…
— Обо мне?! Мне это не надо! Да если бы папа слышал, если бы дедушка… да если бы я знала!
— Теперь знаешь, и что? — безразлично спросила мама.
— Это подло, бесчестно! И я это в лицо ему сейчас
