Содерини подошел к раненому, которого положили перед палаткой хирурга. Он вовсе не собирался оказывать ему помощь. Все, чего он хотел, — это проследить, как душа солдата отделится от телесной оболочки, чтобы устремиться к месту вечного упокоения. Душа вояки, несомненно, попадет в ад или в лучшем случае в чистилище, если, конечно, при жизни он довольствовался тем, что только убивал и потрошил без особых ухищрений, предоставляя другим пытать детей и насиловать молоденьких девушек.
В те давно прошедшие времена Пьеро Содерини еще был жаден до знаний. То, что он увидел тогда, убило в нем всякую жажду метафизических изысканий.
На наемника вылили котел с кипящим маслом, после чего с большой высоты он рухнул на землю. От кипящего жира его голова словно расплавилась. Только несколько прядей обугленных волос еще держались на черепе на обрывках кровоточащей плоти. Щеки несчастного продолжали гореть и источали отвратительное зловоние, более едкое, чем запах разлагающегося трупа.
Внезапно предсмертный хрип, вырывавшийся из перекошенного рта, стих. В тот же вечер флорентийский посланник во весь опор помчался во Флоренцию. Будучи не в состоянии прогнать видение жутко изуродованного лица раненого, он напился до судорожной рвоты желчью.
И все же увиденное им в тот далекий день не могло сравниться с тем, что было сейчас перед его глазами.
— О Боже! Какое чудовищное зверство, — только и успел он вымолвить до того, как его стошнило.
Когда через две или три минуты гонфалоньер выпрямился, он был смертельно бледен. Из угла рта стекала длинная струйка желчи. Взгляд остекленевший, словно у человека, который увидел Вельзевула во плоти и знает, что этот ужасный образ будет отныне возникать в его сознании всякий раз, стоит ему закрыть глаза.
Это могло быть только делом рук дьявола. Его охватило бешенство.
— Что с ним сделали? — прошептал он, вглядываясь в каждого из окружавших его людей.
На его вопрос взялся отвечать Корбинелли:
— Ему вырезали все, что можно, от детородных частей до сосков, включая язык и уши. Большинство костей переломаны, а кожа почти целиком содрана. Не говоря уже о выколотых глазах и вырванных зубах. И все это время он был, разумеется, жив.
— У тебя есть хоть какое-то представление о том, кто он такой?
— Сомневаюсь, что нам удастся его опознать. С первого взгляда я даже не мог понять, мужчина это или женщина.
— Но почему его подвергли таким мукам? Ты думаешь, его хотели заставить признаться в чем-то?
— Никакое признание не стоило таких страданий. Десятой части того, что ему пришлось вынести, хватило бы, чтобы заставить кого угодно отречься от своей веры. Единственная причина, какую я пока могу вообразить, — это удовольствие.
Воцарилось долгое молчание, подчеркивавшее ужас этих слов.
— А сколько времени он пробыл в воде, как по-твоему, Джироламо?
— Трудно сказать… День, может два.
И тут впервые в тяжелом сыром воздухе подвала прозвучал голос Малатесты:
— Зачем бы ни понадобились эти пытки, есть кое-что, чего я никак не возьму в толк. Почему труп просто швырнули в реку? К нему даже не потрудились привязать груз, и он спокойно плыл по течению! Гораздо безопаснее было бы его закопать где-нибудь или бросить в колодец.
— А если так поступили как раз затем, чтобы кто-нибудь его нашел? Это объяснило бы то, что ему придали столь живописный вид.
— Прекрати болтать невесть что, Корбинелли! Какой убийца оставит столь явные улики?
— Убийца хочет, чтобы мы знали о том, что он существует, только и всего.
Наемник больше не мог сдержать глухое раздражение, которое все возрастало с тех пор, как он спустился в подвал. Он стукнул по мраморному столу.
— Хватит! Я уже наслушался! Суди не дальше этого порога! Остальное касается только меня, и позволь уж я сам во всем разберусь, а ты возвращайся к своим книгам. Где это видано, чтобы убийца сам предоставлял доказательства своего преступления!
Несколько долгих мгновений они мерились взглядами. Они и прежде не испытывали друг к другу какой-либо приязни или дружбы, а теперь их соперничество стало проявляться по любому поводу. Их взаимная ненависть дошла до такой степени, что грозила разгореться от малейшей искры.
Малатеста был больше чем на голову выше Корбинелли. Он разглядывал его с вызывающей ухмылкой, которая никогда не сходила с его лица, пока он находился в присутствии врача, чья спокойная уверенность была ему ненавистна. Действовать, разить и побеждать — таков был единственный боевой клич, который признавал Руберто Малатеста. И уж чего он совсем не мог понять, так это зачем гонфалоньер связался с этим хлюпиком, которому претило насилие в любой форме: он и шпаги-то наверняка в руках не держал.
Со своей стороны Корбинелли на дух не переносил жестокость и дикость, которых не могли скрыть роскошные, шитые золотом камзолы наемника. Тот был более чем на двадцать лет моложе его и мог похвалиться лишними тридцатью килограммами мышц. Врач понимал, какое применение находил всему этому Содерини, но всеми силами старался ограничить влияние Малатесты на гонфалоньера.
— Успокойтесь! — приказал Содерини. — У вас есть чем заняться, кроме ругани. Впоследствии мы постараемся объяснить, каким образом убитый оказался в Арно. А сейчас гораздо важнее установить его имя.
— Это будет нелегко, — сказал Корбинелли. — Тело в ужасном состоянии.
— Значит, тебе предстоит предаться своему любимому занятию. Вскрой его и посмотри, что тебе удастся из него вытянуть.
Малатеста вздрогнул и повернулся к гонфалоньеру:
— Нужно ли моим солдатам оставаться у входа, Эччеленца? Не думаю, что это поможет сохранить тайну.
— Ты прав, стража не нужна. Все и так обходят этот дом, как зачумленный. А кроме того, Деограциаса вполне достаточно, чтобы отбить у соседей всякую охоту совать сюда нос. Можешь отослать своих людей, но вели им держать язык за зубами. А сам тем временем начни распутывать это дело.
Малатеста согласно кивнул и бросился вверх по лестнице, а в голове у него крутилась лишь одна мрачная и неотвязная мысль: как можно быстрее убраться из этого проклятого места.
В полной тишине врач принялся за работу. В середине комнаты на мраморном столе лежали останки, выловленные в водах Арно. От долгого пребывания в воде труп разложился гораздо быстрее. Казалось, достаточно малейшего прикосновения, чтобы отвалились куски плоти, которые повсюду свисали с тела.
Вонь была такая, что у Содерини закружилась голова. Ему пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. Корбинелли протянул ему банку с каким-то снадобьем:
— Попробуйте эту мазь, Эччеленца. Самое лучшее средство в таких случаях, вы сами увидите.
Содерини зачерпнул пальцем немного мази, которую предлагал врач, и нанес толстым слоем на верхнюю губу. Резкий запах камфары ударил в нос, и тошнота почти сразу же прошла.
— Наш приятель в скверном состоянии, — произнес Марко безо всякого выражения.
— Он разлагается на удивление быстро. Боюсь, что внутри все уже прогнило.
При этих словах гонфалоньер не сумел скрыть гримасу отвращения. Врач предложил ему последнюю возможность не присутствовать при зловещей операции:
— Вам не обязательно оставаться, Эччеленца. Вы можете спокойно подождать наверху. Марко привык мне помогать.
— Ничего. Вряд ли внутри будет хуже, чем снаружи, в любом случае мой желудок уже пуст.
— Хорошо, тогда приступим.
Вооружившись ножом, Корбинелли провел сложную линию на том, что осталось от туловища. Затем он просунул голые руки в тонкий разрез и раздвинул его, так что открылась грудная клетка. То, что он там увидел, судя по его довольной улыбке, кое-что сулило.
— Внутренности сохранились намного лучше, чем я думал. Сердце почти не повреждено, если не считать вот этой смертельной раны.
— Чем это могли сделать? Кинжалом?
— Нет, разрез куда более тонкий и ровный. Я склоняюсь к тому, что это, скорее всего, было какое-то заостренное оружие. Стилет или нечто вроде длинной иглы. Он наверняка почувствовал просто укол.
— Его конец был легче, чем все, что ему предшествовало, — вздохнул гонфалоньер, в то время как Корбинелли продолжал разрезать ткани. — Что ты там еще нашел?
При ярком свете свечи врач внимательно осмотрел печень, потом остальные органы и не нашел ничего примечательного.
— Прежде чем его умертвить, они тщательно обходили жизненно важные органы. Этот человек мог бы жить еще много часов, если бы убийца не решил с ним покончить.
— Как ты думаешь, его пытали долго?
— Я бы сказал, не меньше часа или двух, если убийца работал быстро, а если не спешил, то часа три или четыре.
Гонфалоньер побледнел.
— Так мы ни к чему не придем. Лучше сожжем его и забудем обо всем как можно скорее!
