человеческая боль.
Тут же приблизился знакомый шелест, и приглушенный голос произнес:
– Джузеппе! Ты поздно сегодня.
Этот голос походил на медную дверную ручку – был так же сух, прохладен и невыразителен, но неизменно внушал чувство равновесия и незыблемости.
– Доброго вечера, сестра Лючия, – зачастил Пеппо, – я принес деньги. Простите, почти неделю не заходил…
Он уже спешно расстегивал ворот, нащупывая шнурок кошелька, но вдруг на его локоть легла осторожная ладонь.
– Джузеппе, не спеши.
Тетивщик замер. От непривычно ласковых нот в голосе монахини по спине пополз неприятный озноб.
– Сестра Лючия. Что-нибудь… – Он осекся.
– На все воля Господня, Джузеппе.
Монахиня замолчала, зашелестел велон [2], а дробный перещелк четок выдал, как пальцы ее суетливо забегали по костяным бусинам, будто складывая из них следующую фразу. И Пеппо понял, что знает слова, которые так спешно ищет сестра. И он давно уже готов.
– Джузеппе, Алесса умерла сегодня утром.
Нет, он был не готов. Весть обрушилась на него, на миг оглушив и лишив дыхания. Он боялся ее каждый день, месяц за месяцем, пять долгих лет. Он привык к этому страху, как привыкают к боли в гангренозной руке. Уже почти верил, что однажды рана сама собою заживет, если ни на миг не переставать о ней печься. Убеждал себя, что уже не так больно, как прежде. И вдруг очнулся, обнаружив на месте руки обрубок, кровоточащий сквозь бинты…
Сестра Лючия смотрела в окаменевшее лицо. Она точно помнила, что еще утром приготовила какие-то очень нужные, очень правильные слова, но они все не шли на ум. Привычно протянула руку, чтоб осенить Джузеппе крестным знамением, а он вздрогнул и отстранился, словно пальцы монахини были раскалены.
– Пустите меня к ней… – пробормотал тетивщик.
Монахиня не ответила, только ровный звук шагов и говор четок увлекли его по длинному коридору и знакомой узкой лестнице вверх.
Несколько минут спустя он сжимал ледяные пальцы, сухие глаза жгло непролитыми слезами. Он коснулся поцелуем воскового лба, пахнущего ладаном, и долго не отнимал губ.
– Прости меня, – прошептал он, – прости. Я так старался…
А настойчивая рука уже сжала его плечо:
– Джузеппе, не мучай себя. Сегодня ночью отслужим заупокойную. Монастырь похоронит Алессу. Но ты должен жить дальше. Ступай, Господь облегчит твою боль.
– Мама не нищенка, чтоб ее хоронили за счет богадельни. – Пеппо дернул плечом, не выпуская руки усопшей. – Я похороню ее сам. Отдайте мне тело.
– Нет. Госпиталь не имеет права отдавать тела умерших.
Пеппо обернулся, губы передернулись беззащитно-злой гримасой:
– Вы лжете, сестра. Мне ли не знать ваших порядков? Это касается только умерших от заразных хворей.
Лючия покачала головой:
– Таково распоряжение городского совета.
– Плевал я на совет.
Монахиня помолчала. Потом нерешительно коснулась пальцами склоненной головы тетивщика:
– Джузеппе… Это несправедливо, я понимаю. Но тебе не следует хоронить ее самому.
– Позвольте хотя бы прийти на отпевание.
– Нет, – мягко отсекла сестра Лючия, – ты же все понимаешь. Не упорствуй.
Пеппо вздрогнул и отвернулся. Да, он понимал, но до сих пор не собирался об этом задумываться. Он долго молчал, а затем снял с шеи кошелек и протянул монахине:
– Вот. Оденьте как подобает, сестра. Мама любила синий цвет… и бисер.
Она почти нерешительно взяла кошель, а тетивщик вдруг удержал ее за руку:
– Сестра, а мама ничего не говорила перед тем, как… Словом, ничего не просила мне передать?
Монахиня помолчала, снова застучали костяные бусины. А потом спокойно и твердо ответила:
– Нет, Пеппо. Алесса умерла во сне. Очень тихо.
…Несмотря на мягкие увещевания монахини, Пеппо долго не мог покинуть келью матери. Он молча сидел у узкой койки, держа в ладонях холодную руку, машинально ощупывая огрубевшие кончики пальцев и безуспешно пытаясь уловить у запястья дробный молоточек жизни. Но за узким окном стемнело, и оставаться в госпитале было нельзя.
Выйдя из скрипучих дверей, Пеппо тяжело опустился на ступеньки. Надо возвращаться. Эта мысль была столь же пустой и бесцветной, как и мысль о том, что Винченцо уже, конечно, рвет и мечет. Какое ему теперь дело, что скажет хозяин? Алессы больше нет, а значит, и трепетная забота о каждом медяке теперь бессмысленна. А ведь он должен был прийти в воскресенье. Он всегда приходил в свой единственный выходной и проводил с матерью многие часы. Всегда, но только не вчера, не в последний ее день…
Эта мысль вязкой смолой стекла куда-то в грудь, застряв там комом такого неистового, такого лютого отчаяния, что Пеппо затрясла мелкая дрожь. Стиснув кулаки, он ударил затылком в рассохшееся дерево старинной монастырской двери, давясь вставшей поперек горла мукой.
Чей-то любопытный взгляд ощупал лицо, и Пеппо тут же ощетинился, чувствуя, как взгляд этот жадно, словно бродячий пес, лакает его боль. Но сил на злость не было. Медленно поднявшись, подросток побрел по улице. Он давно, бесконечно давно так отчетливо не ощущал себя слепым.
* * *
Джузеппе не помнил своей фамилии. В памяти сохранилось лишь окончание «джи», затерянное среди множества таких же случайных обрывков, из которых сотканы человеческие воспоминания о детстве. Там, среди вороха клочков и нитей, была задумчивая черноглазая женщина в вышитой котте, забавная лодка с высоким носом и кто-то широкоплечий и сильный, кто любил петь и иногда пах вином.
Все эти яркие цветные кусочки беспорядочной вереницей тянулись до одного дня, после которого Пеппо помнил свою жизнь отчетливо и подробно. В тот день он утратил две ценности разом – семью и зрение. Последними воспоминаниями той прежней эпохи были нарядное зарево, стоящее над крышей бревенчатого домика, плеск больно-оранжевых лоскутов в окнах, чьи-то крики и сухой треск. Высокая фигура в черном, нараспев читающая невнятные слова. Потом отчаянный бег куда-то в рокот и шелест, хриплое дыхание, крепкий запах палой листвы. И весь этот сумбур оканчивался ударом по затылку, после которого настала ночь, уже не сменившаяся рассветом.
И тот же страшный день, отнявший у шестилетнего Пеппо прежнюю жизнь, подарил ему Алессу. Она никогда не рассказывала ему, кто и почему сделал его сиротой. Вероятно, она этого вовсе не знала.
О себе Алесса рассказывала мало, поскольку женщиной была простой и жизнь вела самую непримечательную. Она выросла в монастырском приюте, совсем юной овдовела, так и не успев завести детей. А потому, подобрав в лесу близ сельского тракта ребенка с разбитой головой, приняла свою находку как дар Божий и никогда ни словом не упоминала, что Пеппо ей не родной сын.
Алесса одиноко жила на окраине Падуи, была недурной белошвейкой, заказов ей хватало вдоволь, и приемыш
