две мои руки были. Левая да правая! А теперь безруким меня оставляете, да уж ладно. Дам тебе письмо к наместнику Гледенской обители, игумену Илларию, и езжай с Богом!
– Спаси Христос, отче! – Феона немного помялся. – Есть еще одна просьба.
– Говори.
– Объявится Афанасий, сделай милость, расскажи, где искать меня.
Дионисий с сомнением покачал головой.
– Думаешь, жив твой друг?
– Жив. Не тот человек Афонька, чтобы сгинуть бесславно. Рано или поздно подаст знак.
– Ну ладно, коли так. Передам ему слова твои. – Архимандрит негромко рассмеялся и тут же без какого-либо перехода с осуждением посмотрел на монаха. – Вот в этом ты весь, отец Феона! Давно хотел тебе сказать. Теперь вот скажу! Все ты о других заботишься и переживаешь, а в своем дому порядка навести не желаешь. Что у тебя с сынами твоими? Сколько лет словно похоронили друг друга?
Дионисий хотел продолжить, но насупленный вид и мрачное молчание собеседника остановили его.
– Ладно, – махнул он рукой, – обещал не пытать о прошлом, да не сдержался. Но ты подумай на досуге, так ли уж ценна твоя обида, чтобы холить ее столько лет? В обиде скрыта ошибка нашей неправоты перед Господом. Вот и получается, что прощение – правильно, а непрощение – разрушительно для нас.
Отец Феона ничего не ответил. Он откинулся на солому, натянул кошму до самого подбородка и закрыл глаза. В голове отчетливо и громко, до стука в висках, звучали слова старца Дионисия: «Вспомни прошлое, и тебе обязательно захочется что-нибудь в нем забыть».
Едва багровое, словно крашенное свежей человеческой кровью, солнце высветило темные кроны сосен грязновато-красной дымкой народившегося рассвета, как из-за небольшого перелеска у проселочной дороги, тянувшейся вдоль высокого берега речки Рассохи, вылетел всадник на взмыленной лошади. Уставшее животное громко хрипело, иногда издавая звуки, похожие на вой туманного горна, с его губ хлопьями слетала белая пена, а глаза налились кровью. Очевидно, что лошадь держалась из последних сил.
Григорий Образцов плотно прижимался телом к шее бахмата [153] и шептал обветренными губами:
– Потерпи, милая! Немного осталось!
За десять часов непрерывной скачки эта была его третья лошадь. Каждая из них преодолела около пятидесяти верст. Расстояние предельное для их возможностей. Но сам всадник, словно выкованный из железа, кажется, совершенно не чувствовал никакого утомления и, если нужно, готов был преодолеть то же расстояние и дважды, и трижды.
Следом за Образцовым на дороге показался весь его немногочисленный отряд. Еще с вечера из Ржева в путь отправилась полная полусотня воинов, но дорогу в сто пятьдесят верст осилила едва ли треть из них. Кто-то отстал в пути, не выдержав бешеной скачки, у кого-то пал конь. Кому-то не досталось свежего коня на ямском дворе. Теперь отряд представлял собой полтора десятка суровых воинов, изнуренных, но полных решимости следовать за своим командиром до самого конца.
Из-за холма с реки отчетливо потянуло едким запахом гари. И без того сильно взволнованный, Образцов невольно пришпорил едва живого бахмата, который, несмотря на старание, едва ли смог сильно ускорить свой бег. Еще сотня саженей, и показался живописный берег речки Рассохи. Там, где еще недавно стояла большая усадьба Образцовых, теперь дымилось пепелище. Только печные трубы и обгоревшие нижние венцы подклети уцелели во всепожирающем пламени большого пожара.
Переведя лошадь на шаг, Образцов медленно ехал по своему разоренному поместью, с замиранием сердца оглядываясь по сторонам. Тут и там лежали тела дворни и местных крестьян. Рядом с мужиками валялись топоры и вилы, значит, сопротивлялись, старались если уж не защититься, то, по крайней мере, подороже продать свою жизнь. Бабы в основном были безжалостно зарублены со спины.
На приступке сгоревшего сарая сидел маленький грязный котенок с опаленными усами. На его шее бантом была повязана красная лента. Это был котенок двенадцатилетней дочери Образцова, он помнил эту ленту, которую девочка при нем повязала своему питомцу. Образцов спрыгнул с лошади и взял дрожащего малыша в руку. Сердце заныло пуще прежнего.
– Где же твоя хозяйка, дурашка? – спросил с тоской в голосе.
Котенок попытался мяукать, но получился звук, напоминающий тихий скрип или кряхтение. Подошел испачканный в саже десятник Чоботок, волоча за шиворот какого-то испуганного, насквозь мокрого мужика.
– Все мертвы. Живых никого. Твоих, Григорий Федорович, нигде нет! Зато посмотри, какого «карася» я в реке поймал! Прятался в рогозе.
Образцов бросил мрачный взгляд на обтекающего мужика.
– Кто таков? Я тебя знаю?
Незнакомец, не раздумывая, плюхнулся на колени и, заискивающе глядя в глаза Образцова, загнусил:
– Пупковские мы. Из Пупка! Пятнадцать верст отсюда. Илейка, Яковлев сын. Меня в Пупке каждая собака знает… знала, – поправился он и шмыгнул носом.
– Как здесь очутился?
– Так, это… лисовчики на деревню наехали. Нет теперь деревни, вот я и подался сюда. Сказывали, местная барыня всех обездоленных привечала. Добрая! Кормила, поила, кров давала…
– Ну и?
– Пришел, а и тут ляхи!
– Знаешь, что с хозяйкой и ее дочерью стало?
– Не ведаю, государь мой, я сразу в рогозе спрятался. Сидел, пока твой воин меня не нашел.
– А давно ляхи ушли?
– Перед рассветом. На конях, с обозом мимо меня шли. Слышал, как бабы в телегах выли.
Образцов переглянулся с Чоботком.
– Это не лисовчики, те налегке озоруют.
Чоботок согласно кивнул.
– Думаю, это зажитники [154].
– А куда направлялись, часом не знаешь? – спросил десятник у мужика.
– Слышал. Между собой говорили, что в Марково пойдут.
Образцов передал котенка в руки Чоботка и, резко развернувшись, направился к лошади.
– Марково в пяти верстах. Перехватим на месте.
Чоботок пожал плечами и посадил кота на колено озадаченного парня.
– Сбереги котейку, Илейка из Пупка!
Пять лошадей не поднялись с земли, и никакие силы не способны были заставить их это сделать. Из лошадиных глаз текли слезы, они громко и жалобно ржали, били копытами землю, но подняться не могли. Решили дальше двигаться вдесятером. Слегка отдохнувшие кони шли мелкой рысью, никто их не подгонял из опасения, что крохотный отряд мог поредеть еще больше. Тем не менее до Марково добрались довольно быстро и без приключений.
Образцов с товарищами остановился на возвышенности у самой кромки леса. С поляны Марково, расположенное на плоской равнине, было у них как на ладони.
Около двух десятков польских зажитников разбрелось по селу, занимаясь обычным для иноземных фуражиров делом – грабежом и насилием. Собственно, для этого они и посылались начальством по полупустым и безоружным деревням. Никакой жалости или сочувствия от подобных отрядов ждать обездоленному народу не приходилось, но и силы к сопротивлению подобным
