Значит, эти два обормота не послушались дельных советов Бестужева и все же поперлись к своему царю, богу и воинскому начальнику. А тот… Режьте меня, отрубите мне голову, но ручаться можно, что Сержа Аркадий Михайлович положил собственноручно — с него станется, слишком хитер, чтобы привлекать кого-то еще, да и действовать следовало быстро, так, чтобы это непременно попало в утренние газеты… Понятно, почему он пристукнул Сержа, а Пантелея все же оставил в качестве надежного свидетеля: Пантюшка, бесправный беглец, спасающийся от уголовного преследования, полностью в руках Гартунга, а за Сержем не числилось грехов, способных сделать его совершеннейшей марионеткой…
Бестужеву пришло в голову, что Гартунг, собственно, всего-навсего продолжает первоначальный замысел. Обе намеченных цели, в общем, достижимы. Удар по революционной эмиграции будет нанесен, как и задумывалось изначально. Что до Бестужева… Предположим, полиция его хватает. Он, не выдавая всей подоплеки событий, заявляет, что является жандармским офицером, а вовсе не террористом-эсером. Со временем Департамент полиции, узнав о случившемся, его слова непременно подтвердит, очистит от глупых обвинений, вырвет из цепких ручек мадам здешней Фемиды… вот только, к гадалке не ходи, когда это наконец случится, пройдет достаточно много времени, чтобы дело Штепанека успело завершиться, вполне возможно, успешно, и господин Гартунг опять-таки окажется, если так, в первых рядах отличившихся, а вот Бестужев — в крайне неприятном, уж безусловно проигрышном положении… Без сомнения, Гартунг что-то такое убедительное подготовил, чтобы предстать не противником Бестужева, не злоумышлявшим на его жизнь, Боже упаси, а, наоборот, благородным спасителем… Не мог он такого не приготовить… Черт с ними, с наградами и лаврами, но Гартунг непременно выскользнет из этой истории да еще и в героях сыска ходить будет… И ничего не докажешь, собственноручные показания Сержа, лежащие сейчас в потайном кармане, с его смертью становятся едва ли не полностью бесполезными, а Пантюшка от всего отопрется… если только жив останется к тому времени… а ведь, скорее всего, и переселится туда, где нет ни печали, ни воздыхания… В этой ситуации любые попытки Бестужева добиться справедливости и объяснить истину, будем реалистами, цели, скорее всего, не достигнут: Аркадий Михайлович, благороднейший джентльмен с огромными заслугами на ниве сыска, на Бестужева даже не обидится, а будет смотреть скорбно, сочувственно головой качать, печально молвить о юношеской горячности и неопытности иных ротмистров, не распознавших в происшедшем самую подлую провокацию со стороны революционеров… И это ему будут сочувствовать, а не Бестужеву, это ему поверят. Поскольку единственное доказательство, три листка, исписанных карандашом беглым почерком, в общем, в свете происшедших изменений ни черта не стоят… И Бестужеву поневоле придется очень быстро уняться, если он станет упорствовать, на него совершенно искренне посмотрят, как на умом тронувшегося, а там и явное неудовольствие выскажут — таков уж расклад. Выскользнет, мерзавец, в героях ходить будет, в вожделенных генеральских чинах, пусть и штатских — такова, господа мои, суровая реальность. Неуязвим получился наш Аркадий Михайлович.
И, собственно, кто сказал, что убивец Руссиянов непременно доживет до финала? А не получит, скажем, пулю от нервничающего французского агента? Известно, как можно провернуть такое дельце: всего-навсего втолковать охотникам, что беглый убивец крайне опасен, уж так опасен, невероятно… Что русская полиция, собственно, и не настаивает на взятии его живым — а вот безопасностью французских полицейских, рискующих получить пулю от взбесившегося монстра, всерьез озабочена, по братской солидарности… Случается еще смерть от рук сокамерников, нечаянное отравление, да много чего еще… Такой поворот сюжета тоже следует на всякий случай учитывать, хотя непонятно пока, как от него защититься…
А впрочем, излишне драматизировать свое положение не стоило, имелись и светлые моменты — это вовсе не попытка самоуспокоения, а трезвый расчет, продиктованный собственным опытом и знанием сыскного ремесла. Прежде всего — трудности поиска и задержания. Совершенно та же ситуация, в какой он оказался в Вене, когда по его следу готова была пуститься императорско-королевская тайная полиция. Его фотографий в распоряжении местной полиции не имеется, есть лишь описание внешности, самой, нужно сказать, прозаической внешности, без особых примет. Известно, как трудно даже опытным агентам в таких случаях безошибочно высмотреть нужное лицо в толпе. Именно по этой причине, кстати, они не станут торопиться со стрельбой, есть нешуточный риск ошибиться и подстрелить совершенно постороннего, а мы ведь во Франции, где пресса всегда готова смачно и обстоятельно поглумиться над полицией, а господа депутаты ради лишней популярности подобного скандала ни за что не пропустят. Так что не все так мрачно…
Далее. Чрезвычайно трудно вычислить в городе с населением более миллиона человек одиночку, у которого не имеется каких-либо привязок: политических либо криминальных сообщников, семьи, родных и друзей, определенного места жительства, любимых кафе, других облюбованных местечек. Одиночку, прилично одетого, располагающего немалой суммой денег, а также чистым паспортом…
Вот именно! Паспорт на имя Руссиянова следует уничтожить нынче же, не откладывая. Зайти в ближайший кабачок, посетить ватерклозет, странички изорвать и смыть в клозетную чашку, обложку выкинуть в ближайшую урну. И зловредный убивец Руссиянов перестанет существовать. Останется господин Фихте. Гартунгу это имя неизвестно, как и всем прочим… кроме Бахметова, обретающегося здесь же… но о Бахметове Гартунг не осведомлен, следовательно, в ближайшее время на него не выйдет. В случае задержания господин Фихте будет с неподдельным возмущением отрицать всякую свою связь с кровавым убийцей Руссияновым и требовать защиты у российского консульства… интересно, как из этой коллизии выпутается Гартунг? Паспорт самый настоящий, мало того, едва в Санкт-Петербурге станет известно об аресте некоего Фихте, моментально подключатся силы, которым Гартунг не посмеет сказать и слова поперек. Паспорт, правда, не отмечен ни в консульстве, ни в префектуре, но Гартунг сам говорил, что на такие вещи здесь не обращают внимания… Одним словом, самое время вспомнить старую притчу о двух лягушках, попавших в крынку с молоком, об участи той, что отказалась от борьбы, и той, что боролась до последнего. Побарахтаемся еще, черт возьми!
…Никак нельзя было сказать, что инспектор Ксавье мрачен — это означало бы сгладить ситуацию. Инспектор был хмур, как грозовая туча…
— Ну вот, — сказал он нетерпеливо. — Прошло уже около четверти часа, и вы убедились, что никто не собирается врываться следом за мной, чтобы наброситься на вас… Вы вошли позже, значит, наблюдали за зданием и убедились, что я никого не привел ни с собой, ни за собой… Перейдем к делу?
— Да, самое время, — Бестужев криво усмехнулся. — Простите, но в подобной ситуации и вы не доверяли бы никому на свете. Не правда ли?
— Да, пожалуй… — Ксавье досадливо передернул плечами… — Излагайте вашу версию событий. С трактовкой произошедшего месье Гартунгом я уже знаком, теперь следует выслушать и вас… Прошу.
Бестужев не в первый раз убедился, что этот молодой человек — хороший полицейский. Ксавье слушал словно бы отрешенно, будто бы даже невнимательно, но время от времени небрежным тоном задавал вопросы — и всякий раз весьма толковые. Бестужев рассказал все, об одном умолчал — об имевшемся у него чистехоньком паспорте. У всякого доверия должны быть свои пределы.
— Весьма, интересно… — медленно сказал Ксавье. — Ну что же, не будем ходить вокруг да около, господин майор у меня крайне мало времени… То, что вы рассказали, выглядит гораздо более убедительным, нежели версия событий, представленная месье Гартунгом. Еще и оттого, что я, смею думать, составил о вас некоторое представление — ну, а мнение о месье Гартунге у меня сложилось давно… — он помолчал с крайне дипломатичным видом. — Мотивы, по которым он поступает именно так, в вашем изложении предстают крайне убедительными и ничуть не противоречат сложившемуся в моем представлении образу данного господина… Старые, как мир, побуждения… В общем, я на вашей стороне. Слово дворянина.
