Но я тут же овладел собой, что, признаюсь, было на сей раз нелегко.
– Нужно отправляться в путь, господа, – сказал я. – Меня ждет семья. Немедленно в Петроград!
Уже через полчаса вдоль состава забегали путейские, простукивая своими молотками на длинных ручках вагонные буксы, свистнул паровоз, лязгнули тормоза. А я сел за стол и написал – вдохновенно, от всего сердца – воззвание к Русской Армии.
«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения Моего за Себя и за Сына Моего от престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути Славы и Благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. Впродолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его – тот изменник Отечеству, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестную нашу Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников. Помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу. Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.
Николай.
Я передал подписанный мною текст Алексееву для распространения в войсках и для газет, наивно надеясь на его обещание немедленно исполнить мою просьбу. Напрасно! Как мне стало впоследствии известно, этот негодяй посоветовался с Русским, и они решили утаить мое обращение от Армии.
Прошло полчаса, потом час, однако, мой поезд продолжал стоять. Вскоре подошел полковник Серебровский, главноответственный за императорский транспорт и, не скрывая расстроенно-недоуменного выражения лица доложил: пути нет. Из Пскова не выехать, двигаться нельзя.
Подошли оба генерал-предателя Алексеев и Русский. Оказалось, какие-то взбунтовавшиеся пехотные части перерезали путь на Петроград и угрожают движением на Ставку.
– Ваши намерения, господа? – спросил я. – Вы, очевидно, собираетесь выдать меня толпе? На растерзание дезертирам и изменникам?
– Ни в коем случае! – горячо заверил Русский. – Сейчас свободен путь движения через Любань, и мы хотели вас предупредить об изменении маршрута.
Алексеев молчал и внимательно, со своей обычной холуйской угодливостью жрал глазами бывшее свое начальство, то есть меня. Привычка! Я видел по его физиономии, что ему очень бы хотелось выдать меня на самосуд шайке дезертиров. Как он сказал Воейкову? Дескать, Революция требует жертв и совершить жертвоприношение надо немедленно…
Но я спросил о другом:
– Мое обращение к войскам передано?
Алексеев щелкнул каблуками.
– Так точно, Ваше величество. Только что передано по фронтам и, безусловно, в газеты.
Я посмотрел на Русского.
– Разумеется, Ваше величество! – закивал он. – Разумеется! – и прибавил слегка обиженным и тоном: – Как же иначе!
Мне, признаться, не понравилась их новая манера давать ответ. Но тогда я и в голову взять не мог, что вижу перед собой больше не двух Русских Генералов, для которых Правда и Честь должны быть дороже жизни, а двух мелких лжецов и холуев, в которых они превратились за какие-то несколько часов. Через пять дней мне стало известно, что эти подлецы, тайно посовещавшись между собой, решили тогда утаить мое обращение от Армии. И одновременно с рабской поспешностью отправили мой текст секретной телеграммой Временному правительству и Петроградскому совдепу в доказательство своей преданности новым господам, хотя у русского военного человека господин может быть только один – Отечество…»
Неожиданно раздался деликатный, тихий, но, тем не менее, отчетливый стук в дверь. Николай закрыл тетрадку, положил на нее тяжелый том Николая Щедрина «Помпадуры и помпадурши», который он читал четвертый вечер подряд, подошел к двери и осторожно распахнул ее.
– Прошу! – негромко сказал он в коридорную тьму.
На пороге появился полковник Кобылинский.
Николай посторонился, жестом приглашая Кобылинского войти. Дальше они говорили шепотом.
– Ваше величество, – нерешительно произнес полковник. – Даже не знаю, как и сказать…
– А вы попроще, – предложил Николай.
– Попробую… – вздохнул полковник. – Видите ли, Ваше величество… Эта история с дровами… возмутительно! Что-то небывалое… Самое ужасное, что я ничего не могу сделать. Ни дисциплины, ни реальной власти командира – ничего нет! В таких условиях я не в состоянии выполнять свои обязанности. Вместо охраны и защиты вас и вашей семьи я поставлен в условия, при которых непреодолимо должен выполнять чужие, незаконные приказы… Прошу отставить меня от должности.
Николай не поверил своим ушам.
– Неужели вы в самом деле хотите бросить нас на произвол судьбы, а точнее – на произвол мерзавцев? Меня – ладно, пусть. Но жена моя – беззащитная женщина? И дети? На кого же вы оставите их? На произвол этого польского сукина сына, который час назад пытался деморализовать и унизить меня, жену, а главное, детей! Он только и ждет, когда мы останемся без вашей охраны. Кто защитит детей, если волею судеб они вдруг останутся сиротами, а сие, судя по начавшемуся процессу, может случиться в любую минуту. Да и поляку не терпится отомстить лично мне за раздел Польши сто пятьдесят лет назад.
На лбу полковника выступили капельки пота.
– Что же мне делать? Как поступать? Они фактически ломают мне руки, но я пребываю в позорном бессилии, ибо точно знаю, как они хотят достигнуть своих целей. Спровоцировать на возмущение моих людей, поднять стрельбу, а дальше… Шальная пуля или много шальных пуль!.. – полковник тяжело вздохнул и перекрестился. – И все! Я сознаю, что вся мерзость, которая стала с недавних пор здесь происходить, на моей совести. К несчастью, я упустил момент, когда мог легко и сразу отклонить все требования новых совдеповских чинодралов. Стоило только крепко стукнуть кулаком по столу, а теперь поздно. Теперь на мою попытку стукнуть кулаком, они ответят стрельбой из пушек.
– Прошу вас, успокойтесь, дорогой Евгений Степанович! – проникновенно произнес Николай. – Мы же с вами прекрасно понимаем, что всему виной священник Васильев, у которого прыти оказалось больше, чем ума. Надеюсь, уже завтра все выяснится, образуется, новые власти поймут и убедятся, что никакого монархического заговора нет и не могло быть, для этого нужно людей больше, чем один священнослужитель. И никто не предлагает мне престол, на который, к слову сказать, я не вернуть никогда и ни при каких обстоятельствах.
– Даже если вся Россия о том будет просить Ваше величество? – широко раскрыл глаза полковник.
– Успокойтесь, – усмехнулся Николай. – Не будет просить. Не будет… На таких исторических поворотах народу всегда хочется новой власти. Про старую он знает все, а вот новая… Вдруг новая лучше? Вот вам секрет неизбежных побед всех революций. На первом этапе! – с неожиданной уверенностью отметил Николай. – Что происходит потом и с какой скоростью революция пожирает своих детей – вопрос особый. Это все позже. А сейчас – им хочется попробовать, и что с ними поделаешь?
Кобылинский удивился. Он никогда не замечал за Николаем способности к подобным точным обобщениям. Полковник подумал, что, очевидно, лишение свободы благотворно подействовало на умственные занятия бывшего императора.
– Да, – словно прочел его мысли Николай. – Сейчас времени поразмыслить о том или другом стало больше. Приходишь иногда к интересным выводам, если пробовать посмотреть на привычные вещи под разными углами зрения… а что касается нынешнего инцидента, – широко улыбнулся Николай, – то уже завтра мы будем над ним смеяться. Кроме того, видите, – Николай кивнул в сторону печи, где еще полыхали угли, – мы не замерзаем.
Кобылинский с явным облегчением перевел дух.
– Священника Васильева чекисты отстранили от службы, – уже спокойнее сообщил он.
– Мирская власть отстраняет от службы священство… – покачал головой Николай. – Такое уже бывало в истории разных народов. Вот и в нашей тоже. Впрочем, не первый раз… Ничего хорошего из этого не выходило. Но по характеру и жестокости карательных мер порой можно судить и о том, каково сейчас настроение народное. В восемнадцатом веке французские революционеры истребили почти все свое духовенство, а Бонапарт добил тех священников, кто по недосмотру уцелел. И что французы? – вздохнул Николай. – Что эта, самая цивилизованная в глазах нашей аристократии, нация? Как она отнеслась к этим убийствам? Они радовались! Они пели: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим!»
