Кобылинский, в отличие от Николая, знал, что этот стишок написал великий русский поэт Александр Пушкин, и французские революционеры петь его не могли. Народ с восторгом пел во Франции – от края и до края – другую песню, известную под названием «Зa ira!»[52]
Все пройдет, все пройдет!
Всех аристократов мы повесим.
Все пройдет, все пройдет.
Всех аристократов – на фонарь!
Но полковник не стал уточнять, решив, что демонстрация его познаний будет выглядеть бестактностью.
– Ну что ж, – проговорил Николай. – Если Бог попускает тяжелые испытания, надо с честью и достоинством вынести все, что Им для нас уготовано. Так что, Евгений Степанович, голубчик, не волнуйтесь, не мучайте себя и главное, не отчаивайтесь. Ведь всегда хуже тому, кто не знает своего пути. Мне мой жребий известен. Доброй ночи, и да сохранит вас Господь!
Кобылинский ушел, а Николай открыл печную дверцу и долго смотрел на угли, пока от него у него не начали потрескивать усы и борода. Он сел к столу и снова открыл тетрадь.
«Что же это такое – удары судьбы?.. И как их переживать? Мне не раз приходилось слышать комплименты по поводу моего спокойствия и невозмутимости, с какими мне приходилось встречать подобные удары. Незадолго до германской войны во время освящения Иордани мы с Аликс наблюдали из окна Зимнего дворцы за красочным фейерверком. Ракетами стреляли пушки Петропавловской крепости. Вдруг из ствола одной из них блеснуло длинное пламя, и снаряд 45-миллиметрового калибра влетел через окно Павильонного зала Зимнего дворца в галерею висячего зимнего сада, круша все на своем пути – мраморные фонтаны, статуи и, врезавшись в ствол апельсинового дерева, упал, не разорвавшись. Это была простая болванка, применяемая в учебных целях.
Ужас охватил придворных. Закричали женщины. Лица двух лакеев были залиты кровью от множественных порезов мелкими осколками стекла. Я оставался совершенно спокоен. Это нелегко и достигается длительной тренировкой.
Я спросил тогда фамилию офицера, у которого так неожиданно пушка оказалась заряжена не пороховыми ракетами, а снарядом. Мне назвали фамилию – теперь я уже забыл ее.
– Как мне жаль этого офицера! – воскликнул тогда я. – Надеюсь, наказание его не будет чрезмерным. Я абсолютно уверен, что произошла всего лишь досадная случайность.
Когда снаряд пробивал стены Зимнего дворца, я совершенно точно знал, что это не мой снаряд. У меня еще есть, по крайней мере, четыре года. Я никому не говорил и только сейчас впервые признаюсь, что знаю срок моей жизни.
Он открылся мне в откровениях преподобного Авеля и св. Серафима Саровского.
Нам все-таки удалось прорваться через Петербург. Поздно поезд стал у перрона Николаевского вокзала. Было два часа пополуночи. Несмотря на столь позднее время, вокзал сиял огнями, словно на празднике. Возмутительное расточительство электрической энергии, в то время как ее катастрофически не хватает заводам и фабрикам, работающим для нужд победы над внешним врагом. Позже мне сказали: это была праздничная иллюминация по случаю другой победы – якобы над самодержавием. А на самом деле – над Россией.
Несмотря на столь поздний час, публика присутствовала и вела себя по-разному. Одни с болезненным любопытством глядели на мой выход в окружении четырех полковников охраны и двух депутатов Думы, ехавших со мной в моем салоне от Пскова (хотя я их к себе не приглашал). Фамилию одного я забыл – он сказал, что им поручено Думой составить мне почетный эскорт. Другой, по фамилии Бубликов был честнее и тут же заявил, что я нахожусь под негласным арестом и его задача – не дать арестованному скрыться. Его прямо-таки распирало от самодовольства. Скрыться? Мне? От семьи? Положительно эти животные, именуемые «революционными демократами», не подозревают, что в жизни есть вещи, которые важнее интересов собственной шкуры.
Позади я услышал торопливый топот шагов. Это разбегалась моя свита! Бежали мимо меня, обгоняя меня и на меня не глядя. Может быть, от стыда не глядели. А может оттого, что теперь у них появились новые «революционные» убеждения. Ведь даже великий князь, Кирилл, которому я вернул все титульные и династические права, изменил мне первым.
Прямо по пути моего следования какой-то пожилой чиновник с большой седой бородой стал на колени прямо на грязный снег и поклонился мне до земли. Я шагнул к нему, чтобы поднять, но на моем пути стал ухмыляющийся Бубликов. Больше всего меня поразило то обстоятельство, что в тот момент и никогда позже я ни разу не увидел «революционных» солдат и матросов и толп «революционных граждан», коими меня пугали Родзянко и Гучков и генералы Алексеев с Русским… Именно тогда я стал понимать, что имеет место громадный блеф. Никакой «страшной революции», о которой сообщал командующим фронтами Алексеев, и «гражданской войны», о которой Родзянко кричал, что она уже началась и вся в разгаре, в Петрограде, равно как и в Москве, и в других городах России, не было! А было несколько уличных эксцессов, которые были использованы «революционерами-капиталистами» для захвата власти, уничтожения Самодержавия и, как показали скорые дальнейшие события, – для уничтожения самой России.
Далекие мои потомки! Если Россия все-таки сохранится и возродится, во что я бесконечно верю, и вы прочтете эти строки, знайте: я тогда в первый раз осознал, что же на самом деле произошло в моей многострадальной стране. И ни в коей мере не снимаю с себя ответственности за все, что случилось в конце февраля и после. Я мог предотвратить катастрофу. Всего-то надо было арестовать и предать военно-полевому суду не более десятка высокопоставленных негодяев, начиная с Родзянки и генералов Алексеева и Русского.
Беспорядки в Петрограде можно было утихомирить в несколько часов. Но для этого надо было применить военную силу, на что я тогда не решился, втайне надеясь на лучшее. Но еще больше я полагался на Промысел Божий, на то, что независимо от моих желаний само случится и что было предначертано свыше и передано мне в пророчествах и прорицаниях святых отцов. Но я, увы, забыл о напутствии о. Иоанна Кронштадтского и гнал от себя мысль о том, что Господь всегда дает человеку выбор – даже тогда, когда кажется, что никакого выбора нет. На этот счет даже у астрологов есть таким образом сформулированный закон: «Звезды предполагают, но не обязывают». То есть, и звезды дают выбор даже в самых жестких условиях. Но я этот выбор не сделал. Вернее, сделал, но он оказался ошибочным…
К пустынной Знаменской площади подкатили два крытых паккарда – из императорского автомобильного парка. Однако шоффэры и охрана (почему-то не офицеры, а два солдата и прапорщик) были мне незнакомы. Сопровождал нас бронеавтомобиль с открытой пулеметной башней.
Когда мы выехали на Лиговский, то, не доезжая Забалканского[53] я попросил на минутку остановиться. Вышел и постоял немного около небольшого невзрачного строения с вывеской «Москательная лавка». На двери по-прежнему висел огромный ржавый замок, как он висел здесь и пять лет назад. Постоял, сел в авто и предложил трогать.
Лица сторожей моих горели от любопытства. В самом деле, что нужно царю в москательной лавке? Знали бы они… В этой «лавке» должна была находиться станция потайной железной дороги, которую я приказал проложить под землей, с локомотивом на электрической тяге. Такие дороги за границей уже были, и назывались «метрополитен». Моя секретная дорога должна была соединить Александровский дворец в Ц.С.[54] и означенную «лавку» на Лиговском и послужить, в случае опасности, средством незаметного и безопасного ухода из Петрограда, а из Царского – там уже поезд, автомобиль или даже аэроплан. Но вот так – не понадобилась дорога, хотя средства я в нее вложил большие – из личных, от удельных земель и Нерчинских рудников[55].
Через полтора часа мы были уже в Царском. Окна дворца были темны, только похоже, в детской и в спальне Аликс горели свечи или керосиновые лампы.
У въезда стояла охрана – четыре солдата с какими-то красными бантами на груди. Никто не отдал мне чести! Впервые в моей жизни! Но я, тем не менее, проходя мимо, взял под козырек.
Войдя во дворец, я оказался окруженным вооруженными людьми. Не могу назвать их военными, хотя многие были в офицерской форме. Но в лицах их было что-то смятое, смазанное, что-то воровское, будто они собрались здесь и окружили меня, чтобы потребовать мой портмоне, часы и золотой портсигар или жизнь. А может, и то и другое…
Выступил вперед седовласый, но с молодым лицом поручик.
– Гражданин Романов! Я поручик Чертков – начальник вашего караула! – с выражением холодного торжества на лице представился он.
Я тут же узнал его! Я лично награждал этого поручика Георгиевским крестом в Могилеве. Это был отличившийся, храбрый офицер, взявший на себя командование ротой, когда был убит командир во время героического брусиловского прорыва. Я даже вспомнил, как его зовут.
