– Ну что же, – произнес я. – Детские болезни… Вот Евгений Сергеевич говорил когда-то, что они неизбежны. Все должны ими переболеть. А что ты, родная моя? – спросил я по-английски.
– У меня все хорошо. Вот Евгений Сергеевич не даст мне неправду сказать. Он ни на шаг не отходит, – благодарно глянула она на доктора. Он подтверждающе кивнул. – А ты?.. Ох, нет, не рассказывай сейчас… Потом, все потом!
– Но у меня тоже все очень хорошо!.. – произнес я, но тут, словно удар оглоблей, раздался отвратительный голос поручика Черткова:
– Гражданин Романов! Свидание окончено. Извольте проследовать под арест в отведенное вам помещение!
Бедная Аликс побледнела. Ее тоже ошеломили дикие слова, которые никогда никто из нас не слышал: «гражданин Романов», «свидание», «арест»… Но она, к чести ее, немедленно овладела собой и вернула все свое достоинство: никто не должен видеть, что мы страдаем. Никому мы не имеем права доставлять такую радость – видеть наши страдания! И сухо отчеканила:
– Покорно благодарю вас, господин поручик! Благодарю от всего сердца и с надеждой буду ждать следующего свидания с моим супругом!
Так нас разлучили…»
Николай перечитал еще раз слова жены, почувствовал, что у него увлажнились глаза, обернулся и посмотрел на постель. Александра крепко спала. Блики темного пламени сквозь отверстия печной дверцы перебегали по ее высокому лбу, по прекрасным пепельным волосам, в которых он уже без труда мог различать седину. Сын часто и шумно дышал, чуть приоткрыв рот. Николай закрыл тетрадь, посидел еще несколько минут и взялся за валенки.
Но как только он их стащил, снова раздался стук в дверь – негромкий, но требовательный.
Николай в одних шерстяных носках тихо подошел к двери.
– Кто? – вполголоса коротко и недовольно спросил он, хотя дверь не запиралась и любой из охранников мог войти без спроса. Раз стучат, значит, кто-то из своих – не из «польско-большевистской» партии.
– Ваше величество!.. Это снова Кобылинский. Срочно! Разрешите?
Николай осторожно открыл дверь и полковник вошел.
– Что за тревожная ночь, – устало проговорил Николай.
– Не извольте сердиться, Ваше величество, – извиняющимся тоном произнес полковник.
– Я знаю, Евгений Степанович, что вы по пустякам меня беспокоить не будете, – сказал Николай. – Так что же?
– Здешняя чека получила срочную телеграмму из Екатеринбурга. Тамошнее чековское начальство собирается выслать сюда отряд под командованием некоего Семена Заславского. У него приказ: захватить вас и этапировать к себе. Одновременно возможно прибытие отряда из Омска под началом какого-то матроса Хохрякова.
– Сведения точные? – тихо спросил Николай.
Кобылинский ответил с некоторым сомнением в голосе:
– За абсолютную достоверность ручаться не могу. Но исходят они от человека, который мне лично хорошо известен. Он уже не раз осведомлял меня о различных обстоятельствах, но они были не так важны для того, чтобы я тревожил Ваше величество малозначащей информацией.
– В моем положении не бывает малозначащей информации, – заметил Николай. – Ваши действия?
– Я подчиняюсь непосредственно правительству России, – твердо ответил Кобылинский. – Меня сюда командировало правительство. И только оно, и никакой другой орган или организация, может мне приказывать.
Николай скептически хмыкнул.
– Но ведь того правительства уже нет, – возразил он. – Теперь же у них другое!
– С юридической точки зрения, теперь у нас у всех другое правительство, – не согласился Кобылинский. – И совершенно не имеет никакого значения тот факт, считаем ли мы совнарком законным органом власти или нет, нравится он нам или нет. Никакого другого правительства, которое имело бы реальную, а не только желаемую власть, опирающуюся на военную силу, в России не существует. И поэтому для меня совершенно неважна политическая суть теперешней центральной власти. Главное, имеет ли она достаточно силы, чтобы требовать от моего отряда подчинения.
Николай помолчал, обдумывая его слова.
– Разумеется, по логике и по здравому смыслу, в ваших рассуждениях полный резон, – согласился он. – Осталось только узнать, согласятся ли с ними в этой самой чеке. До Петрограда все-таки далековато…
– Поэтому я не исключаю, что нам придется вступить… в огневой контакт с каким-либо из этих отрядов, – заявил Кобылинский. – Возможно, и с обоими. Личный состав отряда охраны к боевым действиям готов. Я только что получил подтверждение тому.
– Неужели согласны? – с сомнением спросил Николай. – А что же по сему поводу считает этот… комитет нижних чинов? «Товарищ» Дзеньковский не будет возражать?
– Ваше величество, солдатский комитет… – начал Кобылинский.
Неожиданно широко распахнулась дверь, и вошел Дзеньковский. Злобы на его физиономии за прошедший час прибавилось вдвое. Увидев на столе незнакомую тетрадь, подозрительно прищурился и спросил:
– Цо то пан заарештованный контрреволюцию пише?
Николай ответил неприязненно:
– Мне лично пока не известно, что такое контрреволюция! А пишу я отчет о всем, что здесь происходит. Вашему начальству пригодится.
Дзеньковский молча вытаращился и долго, не мигая, смотрел своими круглыми желтыми глазами на Николая. Потом небрежно сказал:
– То пану надо записать и про комитет жолнежовый – то есть солдатский. Про то, что он решил…
Во сне шевельнулся Алексей, и поляк неожиданно перешел на шепот:
– Я сполняю толко волю комитета жолнежового, котрый решил заарештованых мисцевой чеке не отдавать!
– Так ведь это ваше начальство! – удивился Николай.
– Мы не можем подчиняться местным лайдакам даже из чека. Про таких больших арестантов, как пан бывший царь, мы можем подчиниться только председателю Всероссийской чека товарищу Дзержиньскому. Или, в крайнем разе, Свердлову, Троцкому, а то Ленину.
– А если придется стрелять? – поинтересовался Николай.
– Будем стрелять, – равнодушно сказал злобный поляк.
11. ОТ ВЕЛИКОЙ КНЯЖНЫ ОЛЬГИ – ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ КСЕНИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ
Тобольск,
февраль 1918 г.
Лимонный лист. Надо сильно потереть,
тогда пахнет[56]
Тетя Ксения, милая, дорогая[57].
Я так обрадовалась Твоему длинному письму. Большое спасибо, что написала. Слава Богу, что у вас в Ай-Тодоре все благополучно. У нас – так же, пока что жаловаться нельзя. Погода совсем не сибирская. На горе и в поле, говорят, доходило до 40 градусов мороза, а здесь внизу самое большое было 29 гр., но с ветром, что очень неприятно. Солнце светит почти всегда, и здесь оно какое-то особенно яркое. Сейчас уже темно, но луна светит сильно и масса ярких звезд. Очень хорошие закаты – тетя Ольга (великая княгиня Ольга Александровна. – Ред.) аппетитно бы нарисовала. Снегу прибавило за последнее время, и гора наша процветает, совсем не большая, в уровень забора, но и это хорошо, т. к. сверху видим проходящих и проезжающих. Иногда некоторые останавливаются и глазеют, и если часовой сердитый, то отгоняет их вовсю. Мы сейчас же и сами скатываемся, во-первых, чтоб не набиралась толпа, а потом, чтобы нас оттуда самих не попросили, что довольно скучно; но пока все благополучно. Возимся обыкновенно отчаянно и на днях Мария здорово подбила себе глаз. У нее до сих пор он распух и весь лиловый сверху и снизу. Она всегда ухитряется как-нибудь расшибиться, но ничуть не унывает… Пишу Тебе, сидя в коридоре на сундуке; оно как-то теплее и уютнее. Настасья Тебя целует. Она сидит около и вяжет чулки. Брат уже лежит. Mr. Gilliard ему читает что-то вслух до прихода папы и мамы. Теперь все увольняют старых солдат, и отовсюду понемногу разъезжаются, что грустно, т. к. это ведь лучшие люди. Как счастливо, что Тобольск так далек от железной дороги – Тюмень около 300 верст отсюда, и дорога туда весьма неважная. Во многих местах приходится переезжать Иртыш, и очень дорого берут за дорогу. По приезде в Тюмень спокойно у всех отбирают все вещи, даже у солдат. Столько слышишь удивительного, что если бы не сознание, что все губят и разрушают – можно было бы смеяться…
Тебя крепко-крепко целую душка маленькая Тетя Ксения и люблю.
Храни Тебя Господь.
Твоя Ольга.
С ТУСКЛЫМ петроградским рассветом под серую солдатскую шинель, которая служила одеялом, заползал холод. Справиться с ним графинька, с недавних пор уже бывшая, Новосильцева не могла, несмотря на то, что в ее служебной характеристике отмечалась «повышенная физическая стойкость и способность нормально работать в самых неблагоприятных климатических условиях».
В ней что-то надломилось. Большевистский переворот 25 октября потряс ее, хотя, как профессионал, она не имела права на такие эмоции. А ведь аристократическо-буржуазный Петроград тогда еще был уверен: завтра или, по крайней мере, через неделю, в гарнизоне прекратится ежедневная митинговщина, военные поймут всю серьезность случившегося в Зимнем дворце ночью 25 октября. Думали, хватит роты стрелков, чтобы убрать из Смольного института Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов вместе с его председателем Лейбой Бронштейном, больше известным публике как Лев Троцкий. А заодно арестовать большевиков и их вождя Ульянова-Ленина. Подумать только: мощный полицейский аппарат, разветвленные спецслужбы, войска, казаки… И против них – горстка революционеров, нанесших тысячелетней империи смертельный удар. Но лишь немногие сумели правильно оценить случившееся уже 26 октября: большевики – это надолго.
