Десятью минутами позже, войдя в квартиру на Иосифштедтерштрассе, они узнали от госпожи Блачки, что Берта и ее отец всего несколько минут назад отправились в Придворную оперу.
Экономка неодобрительно взглянула на Вертена:
— Я пыталась образумить ее. Женщина в ее положении не должна посещать публичные собрания. Но этот ее папаша! И барышня Шиндлер. Они оба уговорили ее. — Женщина с сожалением прищелкнула языком.
— Я уверен, что это будет прекрасно, — выдавил из себя Вертен, обескураженный отсутствием жены.
Разочарование Гросса оказалось куда как больше, когда он выяснил, что госпожа Блачки не приготовила никакого ужина.
— Тогда мы поужинаем в другом месте, — объявил Вертен, принимая более веселый вид, чем соответствующий его истинному настроению. — Ну что, Гросс? Что скажете насчет шницеля в кафе «Фрауэнхубер»?
— Я не буду протестовать, друг мой.
Немного освежившись, они уже собирались уйти, как зазвонил телефон. Вертен поднял трубку только для того, чтобы услышать от Дрекслера об отсутствии господина Редля по адресу его проживания в Двенадцатом округе. Квартирная хозяйка сообщила, что он выехал несколько недель назад, по его собственным словам, в Бремерхафен, а оттуда на пароходе — в Соединенные Штаты.
— Патрульные полицейские теперь будут на седьмом небе от счастья, — добавил Дрекслер перед тем, как положить трубку. — Мы наконец сможем высвободить людей, выделяемых для охраны Малера, и заняться действительно произошедшими преступлениями.
Они добрались до кафе в фиакре, и поездку оплатил Гросс. Сегодня явно имелся повод для празднования, так что Вертен постарался забыть о своих противоречивых чувствах и наслаждался стаканом игристого, которое Гросс заказал официанту Отто.
Прибывшие затем шницели оказались подобающе внушительного размера, а капустный салат — пикантным, в самый раз приправленный винным уксусом и тмином.
Фактически именно тогда, когда Вертен начал действительно ощущать прилив праздничного настроения, к столу подошел официант Отто с озадаченным выражением лица.
— Господин адвокат, я наконец-то вспомнил, что хотел рассказать вам.
— О провалившейся афере Ханслика в Южной Америке? — весело спросил Вертен.
Отто покачал головой:
— Нет, сударь. О человеке, который следил за вами на прошлой неделе.
— Ах вот оно что, — протянул Вертен. — Похоже на то, что эта небольшая проблема уже улажена.
— В таком случае, господа, не стану больше надоедать вам. Надеюсь, вы получаете удовольствие от вашего ужина.
Однако что-то в выражении лица официанта Отто возбудило любопытство Гросса.
— Так скажите же, господин Отто, что вы вспомнили? — осведомился криминалист.
— Ничего особенного. Одну подробность внешности этого человека, которую я запамятовал в прошлый раз.
Слушая его, Вертен внезапно похолодел. Он посмотрел на Гросса: лицо его приятеля выражало такую же озабоченность.
— Что за превосходные места! — восхитилась Берта. — Такое блаженство!
Фройляйн Шиндлер сжала ее руку.
— Я ведь говорила, — прощебетала она. — Вам следует чаще выезжать в свет, госпожа Майснер.
— О, прошу вас, — умоляющим голосом сказала она. — Называйте меня просто Бертой.
Это привело девушку в такое умиление, что она наклонилась и наградила Берту поцелуем в щеку.
— А как же насчет обделенного старика справа от вас? — вкрадчиво спросил господин Майснер, ибо Альма Шиндлер сидела между ними в третьем ряду кресел.
Альма наклонилась и тоже клюнула его в щеку.
— Ах, нам предстоит насладиться таким чудом! — с восторгом произнесла девушка.
Оркестр начал настраивать инструменты. Они сидели достаточно близко, чтобы слышать каждый инструмент в отдельности. Берта окинула взором великолепный зал, заполненный мужчинами во фраках и женщинами в диадемах и вечерних туалетах, не отнимавших от глаз театральных биноклей, с пристрастием выискивая среди зрителей друзей, а еще чаще — знатных особ. Времени на это оставалось немного, ибо новые правила Малера запрещали включение освещения зала в течение спектакля. Именно в эти недолгие моменты перед началом оперы надо было успеть и других посмотреть, и себя показать.
Берта ощутила себя в состоянии какого-то невероятно легкого и приподнятого настроения. И Альма, и ее отец были совершенно правы. Ей действительно требовалось чаще выезжать в свет.
На коленях Альмы Шиндлер покоился ее театральный бинокль.
— Вы позволите? — произнесла Берта, протягивая руку к нему.
— Он в вашем полном распоряжении.
Берта не спеша подрегулировала резкость изображения по своему зрению. Когда в фокусе проявились лица, она начала обзор огромного зала, останавливаясь на приблизившихся лицах второго и третьего ярусов лож. Переливающаяся яркими бликами диадема там, белозубая улыбка тут. Какой-то дерзкий молодой человек с гусарскими усами и беззаботной улыбкой помахал рукой Берте, когда ее бинокль остановился на нем.
Внезапно она остановила плавное движение по кругу, наткнувшись на знакомое лицо. Эта фигура попала в фокус на мгновение, но Берта крепко держала крошечный бинокль в руках и смогла хорошо настроить четкость изображения.
Господин Зигфрид Блауэр. Его давно вышедшие из моды бакенбарды котлетками не позволили ей ошибиться. Берта на минутку отвела бинокль от глаз, чтобы прикинуть, сколь далеко завел ее этот обзор.
Да, так она и предполагала. Он сидел совершенно один в личной ложе Малера во втором ярусе. Вновь поднеся бинокль к глазам, Берта увидела, как Блауэр наклонился вперед, положив кисти рук на обтянутый алым бархатом барьер. Затем он начал проворно действовать пальцами своих рук, как будто играя на фортепьяно. Сначала это походило на нервный тик, но он не переставал манипулировать своими руками в соответствии с каким-то неслышным ей ритмом, точно, как будто скользя по клавиатуре.
Что за странный человек, подумалось ей. И какого же бесстыдства надо набраться, чтобы вот так нагло восседать в ложе Малера! Берта хорошо помнила тот день, когда господин правительственный советник Ляйтнер провел ее и Карла по зданию Придворной оперы, совершенно недвусмысленно высказавшись по поводу заявления Малера, что никто не имеет права пользоваться его ложей. Сам Ляйтнер, член правления оперы, скрыл от композитора тот факт, что сидел в его ложе в тот самый день, когда под Малером обрушился дирижерский помост.
Берта пристально уставилась на мастера сцены, Блауэра. Чем же он все-таки там занимался? По всем канонам сейчас ему самое время было пребывать за сценой, проверяя полную готовность к спектаклю.
— Вы кого-то увидели? — полюбопытствовала Альма.
Берта одарила ее сияющей улыбкой.
— Нет, никого особенного.
Берта уже собиралась вернуть бинокль, но Альма дала понять, что большее удовольствие ей доставляет любоваться буколической сценой, выписанной золотым рельефом на занавесе, в ожидании появления своего обожаемого Малера.
Еще один краткий обзор зала выявил еще несколько знакомых особ. Господин Ляйтнер восседал в ложе второго яруса неподалеку от сцены как раз напротив ложи Малера. Он оживленно беседовал с плотного телосложения дамой с низко вырезанным декольте и до вульгарности крупным рубином на шее. Его супруга? Но большинство мужчин вовсе не склонны проявлять особую словоохотливость в отношении своих жен. Тогда Берту осенило, кто эта дама: бывшая страсть Малера, певица Анна фон Мильденбург, не принимавшая участия в сегодняшнем спектакле под предлогом легкой простуды. Однако же состояние ее здоровья оказалось не столь плачевным, чтобы вынудить ее пропустить торжественное представление. Певица со всеми удобствами расположилась в своем кресле, а ее полные губы выражали нечто среднее между улыбкой и самодовольной ухмылкой.
Через две ложи Берта увидела Жюстину Малер и Натали Бауэр-Лехнер, обе пребывали в довольно-таки мрачном настроении. Даже им был закрыт доступ в святая святых — личную ложу Малера. Натали нервно подергивала гранатовую брошь, приколотую около шеи.
Тут кроется какая-то интрига, мелькнула мысль у Берты.
Прошло уже четверть часа, а опера все еще не начиналась. Берта отчетливо слышала откуда-то из недр за закрытой занавесом сценой лай собак, который ни с чем нельзя было спутать.
— Даже не представляю, что могло случиться, — с нетерпением в голосе произнесла Альма Шиндлер. — Господин Малер обычно так пунктуален.
— Тем больше времени в нашем распоряжении, чтобы любоваться на все это великолепие, — рассмеялся господин Майснер.
Они походили на муравьев. Самодовольных насекомых, разодетых в пух и прах, так довольных своим присутствием в элегантной Придворной опере, как будто билет на этот спектакль делал их никчемное существование достойным проживания.
