Ингмар дёрнулся, но продолжал бежать, набирая ход. Мелкий снег не мешал ему.
Рослый ражий мушкетёр с плотной фигурой любителя поесть никуда не торопился. Он приложил ствол к дереву на сук, нацелился и выпалил беглецу вослед.
Мушкетёров не было возможности остановить. Они не подчинились бы команде письмоводителя, а Хайнц сознавал, что у него нет духу выкрикнуть приказ, да и желания такого нет.
Пуля толстого мушкетёра попала Ингмару в спину. Беглеца сбило с ног, он покатился по склону как снежный ком.
Ствол ближайшей сосны послужил ему последней преградой.
«Не я. Хотя бы это сделал не я, — подумал Хайнц. — И не ленсман, а случай. Все подтвердят».
Он теперь был уверен, как поступит с тощей сукой Хильдой.
Тойво Саволайнена оправдали во всех убийствах, в совершении которых он оговорил себя, испугавшись палача, и приговорили к смертной казни за скотоложество — грех для христианина непростительный.
У Висельного дерева собрался весь город и многие жители деревень. Не было только насельников поместья Бъеркенхольм и кавалерии из гарнизона Ниеншанца. Конвоировать преступника на казнь выехал генерал-губернатор со своими рейтарами.
Когда к виселице подкатил возок с осужденным, палач с подручным вывели его и встали рядом, ожидая, пока все знакомые попрощаются.
Малисон стоял в средних рядах с братом, Аннелисой, детишками её, будущим тестем и тёщей, и проститься с Глумным не рвался. Под Висельным деревом хорошо было посидеть подумать в тёплый день. Смотреть и понимать, чего стоит на самом деле эта пригородная площадка, было боязно.
— А ведь и ты мог быть там, — Малисон кивнул на виселицу брату. — Спасла кубышка.
— Век не забуду, — молвил Фадей.
— Помни милость королевы, — насмешливо сказал Малисон по-русски.
— Буду за неё молиться, — вздохнул брат и едва слышно уточнил: — За кубышку.
Когда Тойво оставили в покое, он отлежался на гауптвахте и снова начал радовался жизни. Могла напоминать боль в членах, но Тойво давно сделался привычен к проходящему чувству боли.
Заморыш ждал, и все видели, какой он тощий и маленький. Держал перед собой скованные длинной цепью руки и улыбался, как улыбался всегда. Пастор Фаттабур причащал его в каземате и вынес оттуда уверенность, что слабоумный не понимает, куда он отправляется и как с ним там поступят.
Из всей семьи, прощаться подошла мать. Ни дети, ни Валттери Саволайнен не стронулись с места. Наблюдали, насупившись, как она подошла к сыну, что-то тихо сказала ему и поцеловала в лоб.
Зато потянулись соседи.
— Я знал, что это не ты. Никогда на тебя не думал, — признался Тилль Хооде и похлопал по плечу.
Линда-Ворона с матерью подошла и долго смотрела в глаза, потом заплакала и ушла, не проронив ни слова.
Соседи подходили и возвращались в толпу, чтобы посмотреть, как его повесят.
Последней к Глумному Тойво пришла Безобразная Эльза.
Когда она оказалась рядом, Тойво непроизвольно отпрянул, столь была девка страшна, но Эльза развернула плечи, быстро шагнула вперёд и смело впилась ему в губы.
Она была выше заморыша, и ей пришлось нагнуться.
Толпа замерла.
Многие перекрестились не по одному разу.
Когда Безобразная Эльза оторвалась от него, Тойво стоял обалдевший. Лицо его просветлело. А потом на губах появилась известная всему Ниену глумная ухмылочка.
Это был прежний Тойво, только счастливый.
Он охотно пошёл к месту казни, ведомый палачом и его подручным. Встал на скамью, над которой с перекладины виселицы болталась петля. Палач затянул узел на его шее.
Судья зачитал приговор.
Палач выбил из-под ног скамейку, и преступник заболтался на верёвке.
— Финский народ готов долго терпеть притеснения, но, в конце концов, он обязательно смирится!
Генерал-губернатор Ингерманландии обвёл свирепым взором собравшихся в замке представителей городской власти.
— Надзаконное усиление Закона, входящее в жизнь мало-помалу, становится в сердцах народа правилом жизни, а накопленное смирение позволяет подданным вынести новое угнетение. Важно разъяснять народу происходящую от этого пользу государству, которое в дальнейшем сделает жизнь подданных лучше. Когда-нибудь.
Бургомистры выслушивали государственную мудрость, сидя на узких жёстких стульях — быт офицеров в крепости был суров. И хотя комната, служащая губернатору спальней и кабинетом, была просторна, тощая кровать, застеленная суконным покрывалом, и одинокая подушка вопияли о привычке Эрика Карлссона Гюлленштерны к спартанским условиям. Лишь торчащая из-под кровати ночная ваза из расписного фаянса намекала на возможное улучшение быта вплоть до постройки в городе губернаторского дома, где властитель Ингерманландии мог бы жить сам и встречать гостей с подобающими удобствами. Карл-Фридер Грюббе знал, откуда эта ваза прибыла в Ниеншанц и кто её приволок.
Генерал-губернатор сидел за простым, хотя и большим столом, на большом, жёстком, хотя и с подлокотниками стуле. Перед ним лежали бумаги и расположился чернильный прибор, какими пользуются военные писари в походном штабе. Гюлленштерна был в Ниене редким гостем и о роскоши не пёкся.
— К великому сожалению, в землях Новой Финляндии пребывает немало шведских землевладельцев с жёнами и детьми, обтуземившихся до совершенно финского состояния, — продолжил генерал-губернатор с суровой офицерской прямотой. — В риксканцелярии надеялись, что это пагубное поветрие обойдёт стороной Ингерманландию, но так не случилось. Этот край проклят, — обронил свой приговор Гюлленштерна. — Как вся Финляндия. Однако в Эстляндии и Курляндии это не так. Печально признать, что напасть коснулась даже двора королевского казначея.
Накануне он принял в замке Анну Елизавету Стен фон Стенхаузен и имел с ней долгий, тяжёлый разговор.
Предтечей этого послужил визит любезнейшего кронофогта Ниена. Пер Сёдерблум предоставил генерал-губернатору два письма из Стокгольма, полученные относительно недавно бургомистром юстиции. Их собирались приобщить к делу на судебном процессе, но заседание оказалось сорвано, а преступник разоблачил сам себя и оказался застрелен при задержании, так что суда над ним и не было.
Что было неплохо, по мнению Карла-Фридера Грюббе, — сами искали, сами же и убили.
— Подлог, самозваное присвоение имени и титула, а также посягательство на имущественное и денежное наследство, бесстыдная ложь и даже неприкрытое и наглое хищение мужского звания, совершённое женщиной, имеющей извращённую натуру, привело к созданию из истинного наследника настоящего туземного дикаря, способного на любое преступное зверство, проистекающее из тьмы невежества, старательно культивируемого злонамеренной Хильдой, — генерал-губернатор покачал головой, как бы не находя сил поверить в жуткую изнанку бед, обрушившихся на Ниен, и приказал: — С началом навигации на первом же корабле отправьте её в Стокгольм на королевский суд, чтобы Хильда Тронстейн была признана той, какой она и является!
* * *
— Купец безумен, — сказал Карл-Фридер Грюббе.
— Он указал пальцем на убийцу прямо в зале
