– Ты мне, дедушка, лучше про Мишку расскажи, – попробовал повернуть русло беседы Благово, но Паисий был к этому не расположен.
– Что Мишка? – ответил он. – Гиль, вздорный мужичонка, не стоит он мово разговору. А ты, бают, имение продаешь?
– Да. Хочу в Петербург перевестись. Вот приехал проститься.
– А и правильно. Езжай, нечего тебе здесь делать.
– Это как понимать?
– А как я сказал, так и понимай. Мы ведь помним, как вы, Благово, нас пороли… Я еще твоего прадеда знавал и деда Василья Арсентича не забыл!
– Которого мужики на пашне задушили?
Об этой истории в семье Благово старались не говорить. В двадцатых годах дед Павла Афанасьевича был зверски убит собственными крепостными прямо средь бела дня на пахотном поле. Трое мужиков, непосредственных душителей, были пожизненно сосланы в Сибирь. Сын убитого, Афанасий Васильевич, навсегда сохранил в глубине души страх перед стихийной крестьянской силой и безуспешно пытался передать его сыну.
– Того, того… Полдеревни перепортил, покуда его не угомонили. Теперь в аду горит…
– А те трое, что в Сибирь пошли – они где пребывают?
– Те трое? Могет, и в раю. За муку свою безвинную. Барина они пальцем не тронули. Убивали совсем другие, а этих мир назначил за общество пострадать.
– Как это можно «назначить» взрослых людей идти на вечную каторгу за другого дядю?
– Мир назначил – и пошли. Никчемные все мужики были, такие же, как твой Мишка. Пусть хоть так обществу послужат! А семьи их взяли за то на содержание. Которые взаправду убивали, кормили и поили тех все года, покуда дети не выросли, а старики не померли. Нешто справному мужику на каторгу идти? Чудной ты, барин; чай, на это лодыри есть.
– А кто взаправду убивал?
Старик пожевал бесцветными губами, потом нехотя ответил:
– Их уж в живых никого нет. Окромя меня.
Ошарашенный услышанным, Благово долго молчал, потом спросил:
– А староста хоть знал об этом?
– Староста твоего деда там, на пахоте, за руки держал, покуда мы его давили. Староста завсегда все знает. Но раз он из мужиков, то барам говорит то лишь, что тем знать полагается. А чего не полагается, того не говорит.
– И много на селе таких тайн?
– Ха! Чай, среди людей живем, а где люди, там и зло. Кто Богу не грешен, кто бабке не внук? Вот десять годов назад Ваську Смыслова мертвым на гумне нашли. Вы, сыщики, поискали-поискали, да и бросили… А в позатом году Прошку Картузова на мельнице задавило. Мешки будто обрушились. Так то сын смысловский за отца мстил, восемь лет ждал… А вам все невдомек.
– А скажи-ка мне, кстати, дед, ежели ты такой всезнайка, что тогда с объездчиком нашим случилось? В семьдесят втором. Смирный был человек и честный. За что он вдруг кума убил?
– А, тот… Мешал он миру. Не давал нам в твой лес ходить. Больно ревностно службу нес. А как мужику без лесу? И так его и эдак – ни в какую! Ну, тогда объездчика твово и подговорили.
– Как подговорили?
– Начали ему нашептывать, что кум обещался его убить. Из-за бабы своей, будто.
– А он поверил?
– Простоват был парень-от, простоват. Дули ему в уши, дули… Говорят: ты не жди, когда он тебя кончит, первый пойди и стрельни ево. Он и пошел…
– Понятно. Списали человека за то, что был слишком честен. А кума-то за какие грехи под пулю подвели?
– Такой ему жребий выпал.
– А жребий тот, поди, опять ты метал?
– Миром, барин, правят справные мужики. Я справный мужик.
– А те трое, что в семьдесят четвертом мертвые в лесу нашлись, кто были?
– Конокрады. Побили мы их, чтоб другим была наука.
– А куда Терентий Осипов пропал?
Патриарх зло блеснул глазами из-под редких бровей:
– А вот это, барин, не твоя забота, то с верой связано. Ты уезжаешь – так и уезжай! Никогда масло с водой не сольются, никогда мужик с барином не будут в согласии жить.
– Что ли мы не русские? Почему так непримиримо? У вас же есть пословица: «У барина белее задница, вот и вся разница».
– Есть такая пословица, – согласился дед Паисий. – Но это токмо слова. Промеж нас и вас стоит земля. Кто на ней трудится, тот и должон ею владеть. Ты вот почему, Павел Афанасич, уезжая, не нам землю продал?
– Да вы больно низкую цену за нее давали!
– Эка загнул! Та земля нашим потом полита. На три сажени в глубину. Сколько ж тебе еще надобно? Почему мы должны свое же и выкупать?
– Откуда же она ваша, когда она моя?
– Вот! – старик поднял к небу желтый палец. – Вот, барин! В этом и корень. Не в цвете ж…пы дело, а в этом моменте. Мы тебе объясняли, объясняли, а ты все денег хочешь.
– Так это вы потравами да порубками выживали меня, что ли?
– Не выживали, а правды домогались. И напрасно ты землицу какому-то другому барину продал заместо нас. Не будет тому человеку здесь покою, не дозволим мы ему нашей землею пользоваться. Подвел ты кого-то, ох, подвел! Скажи – пусть передумает, покудова деньги не отдал.
Действительно, погрустнел Благово, подвел я Вовку Львова, устроят ему здесь мужики партизанскую войну двенадцатого года! С другой стороны, Львову самому палец в рот не клади – откусит по самый локоть. Но предупредить надо…
– Ты, дед Паисий, прямо социалист. Прудона не читал, случаем?
– Я таких барских слов не знаю, – насупился патриарх. – А вот ты, напримерно, управишь соху наладить? Чересседельниками могешь пользоваться?
– Нет.
– А что человеческому роду важнее: хлеб растить или этот твой сицилизьм?
– Хлеб важнее, – честно признал Благово.
– Вот и иди с этим, откудова пришел, и умничать здесь не моги! – рассердился окончательно старец и отвернулся от статского советника.
Обескураженный Благово удалился и не сразу понял, как его провели. Хитрый дед не сказал ни слова о том, что интересовало сыщика. Мишка Телухин, мельница, Исай Городнов – об этом он не узнал ничего. Побранив себя за то, что пошел на поводу у долгожителя, статский советник двинулся на Выгон. В этом порядке Чиргушей проживал другой старик, дед Хрисанф. Будучи на десять лет моложе Паисия, он всегда состоял с ним в соревновании, даже в противоборстве. Значит, это можно сейчас использовать…
Дед Хрисанф сидел не на улице, на завалинке, а дома, на приступке печи. Увидев барина, он крякнул и споро слез на пол. Устроился под образами, потребовал от невестки самовар и спросил перво-наперво:
– Ты, Павел Афанасич, бают, землицу-то продаешь?
– Да, сослуживцу своему, из полиции.
– Из полиции… Вона как. Зря!
– Да мне уж дед Паисий об том сказал.
– Паиська? Како его собачье дело? Ты его не слушай, барин. В гордыне Паисий пребывает, в страшной гордыне. Грех это великий.
– Да, совсем зазнался старый хрен. Хотел я его расспросить кой о чем, так он меня и слушать не стал.
– Нашел у кого спрашивать! Он никогда ничего и не знал, токмо бахвалился. Начепит свою мядаль да и сидит, как сыч. А народ, дураки, ему кланяются. Тьфу!
– Дед Хрисанф, а расскажи ты мне про мельницу на острове. Зачем она вам так понадобилась?
– Кака мельница? Под которой клад зарыт?
– Клад? Что за клад?
– Ну, этот, пугачевский.
– Какой там может быть клад? Пугачева в наших местах вовсе не было.
– Эх, барин Павел Афанасич! Ученый ты человек, а таких вещей не знаешь. Ведь был в наших краях Пугачев!
– Что, прямо через Чиргуши проходил?
– А как же! И клад здеся где-то схоронил. Слышь, царско войско за ним гналося. А казна уже тяжелая была… Стал он ее по частям припрятывать. Чугунок с золотом и закопал. Говорили старики – под мельницей; а иные баяли, что в Монастырском лесу. Толком-то никто не знат. Заколдован тот чугунок, просто так не взять. Федот Калякин искал его, искал, да и сам пропал. Нашел, видать, и колдовство его и одолело.
Попив чаю с дедом Хрисанфом, Благово пошел в усадьбу и заглянул на обратном пути снова к деду Паисию. Тот, окруженный двумя десятками родственников, сидел в горнице и степенно хлебал окрошку. Барину предложили парного молока, и тот согласился.
– Скажи, старик, – спросил сыщик хозяина, – а были ли в селе пугачевские семейства?
– А как же! Много насчитывали. Валовы, Темкины, Ушкуйниковы трое братьев. Телухины опять. Мой батюшка об эту пору под Казанью на промыслах был, так он в отряде полковника Суходольского до Ядрина дошел. Самолично Пугачева видал! Прадед твой, Арсений Иванович, приютил еще опосля несколько горлорезов. Их тогда искали и вешали, так он их чужими именами назвал, вместо умерших, и в ревизские сказки вписал. Охранники они его были. Один уж больно отчаянный. Филькой звали. Люди баяли – он у Пугачева в есаулах ходил. Высокий, могутный. Спас он твоего прадеда, когда того под Василем Сурским разбойники споймали. Храбрый – отбил! Троих кистенем завалил, а четвертого барин сам из пистоля грохнул. Посля того случая прадед твой ему вольную выписал. Сукновальцевы с Выгона – его потомки, Фильки этого.
– А отряд Пугачева через село не проходил?
