ни за что не освободят в суде, даже если ее имени нет в сегодняшней «охапке».
Послышалась поступь солдат. Сидевшая рядом женщина взвизгнула:
– Нас всех перережут! Как в сентябре девяносто второго!
Два года назад санкюлоты ворвались в тюрьмы и, опасаясь восстания, перебили всех заключенных. Сейчас за стенами тоже гудел сброд, в окна вплывал чад факелов. Габриэль забилась за колонну. Больше всего она хотела, чтобы двери тюрьмы распахнулись, больше всего она боялась, что в них хлынет озверевшая толпа с топорами и пиками.
Из-за решетки тюремщик выкрикнул:
– Тереза Кабаррюс!
– Не ходи, не ходи! – Габриэль вцепилась в руку Терезы.
– Он может сообщить мне, что происходит.
Обе протиснулись к заграждению. Тюремщик просунул Терезе записку. Она ухватила его за рукав:
– Ради всего святого, что творится в городе?
– Войска коммуны и Конвента столкнулись на Гревской площади. Чья возьмет – неизвестно.
АЛЕКСАНДР ПРОСНУЛСЯ ОТ доносящегося снаружи шарканья по стене дома. В спальне было пасмурно и свежо. Встал, охнув от боли, ломившей все тело. Пошатываясь, поплелся к окну, распахнул ставни, выглянул. Перед ним оказалось ликующая физиономия Пьера, балансировавшего на лестнице.
– Ты чего? – хмуро спросил Александр.
– Республика спасена! – гордо объявил Пьер, не прекращая энергично замазывать густой серой краской свежий, им самим несколько дней назад намалеванный на стене лозунг революции. – Теперь их всех казнят.
– Кого «всех»?
– Всех тиранов. Гильотину перетащили обратно на площадь Революции и уже с утра казнят. Так им и надо, этим суллам и кромвелям!
– Кыш отсюда!
Захлопнул окно, взял кувшин, плеснул в лицо прохладной воды.
ПОСЛЕДНИЕ СУТКИ ВСПОМИНАЛИСЬ жарким, душным, кошмарным сном, когда все знают, что ради спасения себя и нации необходимо немедленно действовать, но при этом почему-то только суетятся, спорят, обсуждают и разглагольствуют.
После ареста Робеспьера наступил хаос. За стенами Национального дворца бурлил Париж, в ратуше и во всех секциях бил набат, все заставы заперли. Каким-то чудом арестовали растерявшегося Анрио, но вскоре, как в повторяющемся бреду, санкюлоты освободили и его, и Неподкупного, и их сторонников. Получившие свободу комитетчики поспешили в ратушу и спешно стягивали войска себе на подмогу.
Вскоре Анрио двинул канониров с пушками на мятежный Тюильри, чтобы разбомбить здание Конвента вместе с его самоотверженными депутатами. В самом Зале равенства нечем было дышать – воздух стоял. Бессилие объяло всех: потные, злые и усталые люди смирились с тем, чтобы мужественно погибнуть за свободу и закон.
Александр помнил слепящее солнце на ступенях Национального дворца, стекающий по лбу пот и собственные истошные крики канонирам:
– Робеспьер и Анрио вне закона! Не стреляйте по народным избранникам! Анрио вне закона!
В памяти осталась вставшая на дыбы лошадь Анрио, его приказ открыть огонь, мучительное ожидание выстрелов и бесконечная, оглушительная тишина.
Говоруны Конвента победили: канониры отказались расстрелять законно избранных представителей народа.
Анрио ускакал. Кто-то крикнул, что преданные Робеспьеру войска секций и Национальная гвардия собираются у ратуши. Делегаты опять бросились к трибуне, чтобы по очереди красноречиво призывать патриотов защищать отчизну.
Александр метался по залу, взывая до хрипоты:
– Пошлите верных людей в секции, пусть секции перейдут на сторону закона!
Наконец Барраса назначили командующим силами Конвента, и несколько депутатов отправились убеждать секции взять сторону законной власти. Воронин оказался прав: не все санкюлоты горели желанием сражаться и умереть за недавно введенный якобинцами максимум заработной платы и за насильственную реквизицию рабочих рук. Некоторые из секций отозвали свои батальоны от ратуши и послали их защищать Конвент.
По раскаленным улицам Александр помчался к ратуше. Там оставались три тысячи гвардейцев Анрио, конная жандармерия и артиллерия. Вестовая пушка дала залп, и, словно в ответ ей, разразилась гроза. Хлестал ливень, ветер гнул столбы, сносил флаги, потоки дождя тушили зажженные по приказу Анрио факелы. Казалось, противостояние решит стихия.
В эту темень, в плотный строй мятежных гвардейцев, вымокший до нитки Александр кричал, срывая голос:
– Друзья! Соотечественники! Не лейте кровь! Робеспьер вне закона!
Ветер уносил его слова. На мгновение рядом возник аббат Керавенан, вновь в форме гвардейца. Александр бросился к нему:
– Падре, любой ценой остановите Анрио, он в ратуше! Без него гвардейцы дрогнут!
Аббат растворился в толпе так же внезапно, как и появился. Александр так и не понял, услышал ли он его. От возбуждения достало сил и сноровки влезть на мокрый фонарь, тот самый, который пять лет назад послужил первой революционной виселицей. Не обращая внимания на текущие за ворот потоки воды, Воронин истошно орал во всю глотку:
– Спасем Францию! Робеспьер вне закона! Спасем Францию!
Начало темнеть, ливень по-прежнему лил как из ведра, ряды солдат колыхались, они ждали команды. Александр продолжал что было сил призывать их переходить на сторону Конвента. Его крик подхватили другие голоса.
Александр продолжал кричать, ему казалось, что массы солдат, оставшиеся без командования Анрио, постепенно редеют, но, возможно, виноваты были темень, дождь и его, Александра, собственная неугасающая надежда.
Сам он твердо решил оставаться на площади до конца.
Уже глубокой ночью послышался далекий бой барабанов, он приближался, грохот звучал все оглушительней, все беспощадней, все страшней. Анрио так и не появился, и нестройные ряды защитников Робеспьера начали быстро таять. Две колонны Конвента – Национальная гвардия западных кварталов и секции Гравилье – мерной поступью вошли на Гревскую площадь. Они нашли ее пустой.
Анрио обнаружили с разбитой головой во внутреннем дворике. Огюстен Робеспьер тоже выбросился из окна ратуши и сломал ногу. Паралитика Кутона в коляске столкнули вниз по лестнице. Максимилиану Робеспьеру выстрелом из пистолета раздробили челюсть. Он больше не мог говорить, лежал все в том же голубом фраке Верховного Существа, со сползшими к лодыжкам чулками, и утирал проступавшую на перевязке кровь.
КАК ДОБРАЛСЯ ДО дома, Александр не помнил. Нечеловеческое напряжение последних суток подкосило его. Сквозь тяжелый сон всю ночь доносились раскаты грома и шум ливня. Даже сейчас гудела голова и ныло все тело.
Воронин напялил холщовые штаны и бязевую блузу. Прихрамывая, поплелся в гостиную. Василий Евсеевич уже восседал с чашкой чая в руке посреди кип газет – в камзоле из шелковой тафты, в расшитом цветами жилете и кюлотах лионского бархата.
– Ну наконец-то! Ты все события продрых! На, пей!
Александр рухнул на стул, послушно отхлебнул крепкого чая из придвинутой чашки. Изящно тряхнув валансьенскими манжетами, дядя отбросил «Парижскую хронику».
– Вечно ты пропускаешь самое невероятное. Казнили Робеспьера и всю его клику – двадцать два супостата.
Сверху донеслись тяжелые шаги Брийе. Сердце пронзила острая боль. Все было напрасно: Габриэль навеки потеряна, а мадам Гильотина по-прежнему
