Сначала Мидори, собравшись с силами, попыталась освободиться. Она долбила тяжелую деревянную дверь — та не поддавалась. Тогда, шаря в темноте, она нащупала высоко в двери квадратное оконце, а в стене — отверстие воздуховода. К несчастью, оба оказались слишком малы, чтобы в них протиснуться. Мидори отодрала несколько планок от низкого потолка, попробовала прорыть себе путь наружу, но глина была слишком твердая. Тщетно звала она на помощь — никто снаружи не смог бы ее услышать. Других пленников в этом крыле, как видно, не было, и под конец Мидори расплакалась от бессилия и одиночества.
Вскоре она потеряла счет времени. Один-единственный раз снаружи упал луч света: кто-то пропихнул в щель под дверью поднос с едой. После двух суток без пищи Мидори одолел такой сильный голод, что она проглотила рис, овощи и сушеную рыбу, почти не думая об отраве. Потом ее сморил сон. И вот она проснулась — опять в непроглядной тьме и в страхе перед неизвестностью. Мидори не знала, приближает ли каждый миг ее к смерти или к спасению. Все надежды она возлагала на Рэйко.
Никто, кроме Рэйко, не мог знать, что она пошла в храм, и не мог предположить, что ее намерения разгадали. Подруга наверняка отправиться разыскивать ее. Но как Мидори ни пыталась утешить себя этой мыслью, ее по-прежнему терзали сомнения. А вдруг Рэйко не увидит записку? Да если и увидит, если даже пошлет отряд, как ее разыщут под землей?
Мидори подумала о Хирате, и ее сердце заныло. Нет чтобы радоваться тем крохам внимания, которое он уделял ей… А теперь он потерян для нее навсегда!
За дверью послышались шаги. В душе Мидори разом вспыхнули и надежда, и смертельный ужас. Она истосковалась по людям, но наказание, обещанное Анраку, внушало ей страх. В квадратном оконце двери забрезжил свет, становясь все ярче, по мере того как шаги приближались. Сев на корточки, Мидори едва поборола желание вскочить навстречу свету. Она обхватила руками колени и принялась ждать, покорившись неизвестности.
Вот в оконце показался бок бумажного фонаря, словно половинка луны. Он осветил каморку, мгновенно ослепив Мидори. Когда зрение к ней вернулось, она разглядела рядом с фонарем часть лица с одним глазом, устремленным прямо на нее в мрачной сосредоточенности. Анраку!
Мидори слабо вскрикнула. Ее сердце в ужасе забилось. Она хотела отвести взгляд, но не смогла. Мольбы о пощаде замерли у нее на губах.
Потом женский голос сказал:
— Зачем мы ее держим?
Мидори узнала резкий, раздраженный тон настоятельницы.
— Она не такая, как все, — тихо ответил Анраку. «Говорят обо мне!» — пронеслось в голове Мидори.
— Что же в ней особенного? — спросила Дзюнкецу-ин. — Разве вам мало других женщин? — В ее голосе звучала ревность. — По мне, надо было вам избавиться от нее сразу, как только ее опознали.
Первосвященник не отвечал. И Мидори запаниковала.
— Пока она здесь, вреда от нее не будет, — произнес третий голос — хриплый, мужской. Голос священника Кумасиро. — А если сбежит, могут начаться неприятности. Держать ее живой слишком рискованно. Позвольте, я разделаюсь с ней сейчас же?
Мидори похолодела от ужаса, но тут Анраку заговорил снова:
— Вспомните, что я предрекал вам: день нашего торжества возвестят три знамения. Человеческое сожжение и преследование нашего люда мы уже наблюдали, теперь очередь за третьим знаком. Только что мне было новое видение.
От Анраку исходила некая таинственная энергия, словно под дверь проникал жар от пламени. Мидори поежилась.
— Будда поведал мне, что поимка Ниу Мидори предшествует третьему знамению, — продолжил Анраку, — и слава нас ждет лишь в том случае, если она уцелеет. Ей предстоит сыграть важную роль.
— Какую? Почему ей? — кипятилась Дзюнкецу-ин.
— Сколько еще нам терпеть предателя в своих рядах? — проворчал Кумасиро.
Мидори снова почувствовала на себе цепкий взгляд Анраку.
— Не спрашивайте более. Скоро вам все откроется.
С этими словами его лицо и фонарь исчезли. Шаги удалялись, а камеру вновь залила чернота. Теперь, когда чары Анраку ослабли, как бечева воздушного змея в безветрие, Мидори бросилась к двери.
— Прошу, не бросайте меня здесь! Вернитесь! — кричала она.
Тьма и одиночество стали еще невыносимее, а страх только усилился. Сколько-то ей суждено прожить здесь заложницей какой-то кошмарной цели?
— Помогите! Помогите! — Мидори барабанила в дверь. Ее душили рыдания. — Выпустите меня отсюда!
Ответом ей было лишь эхо собственных отчаянных криков, разносящихся по подземелью.
Если ты, в числе верных, предстанешь перед судом —
Ступай смело на казнь, не ропщи:
Бодхисатва Неисчерпаемой Силы сломит меч палача.
Сутра Черного Лотоса
— Итак, слушание по делу Хару объявляется открытым, — провозгласил судья Уэда.
Он восседал на помосте в зале дворца правосудия — внушительном помещении с зарешеченными окнами в деревянных стенах, освещаемых фонарями. По правую руку от судьи сидел Сано, а рядом с ними — два секретаря; все в черных церемониальных одеяниях.
— Подсудимая обвиняется в четырех преступлениях: поджоге и убийствах главного начальника полиции Оямы, крестьянки по имени Тиэ и неопознанного мальчика.
Секретари задвигали кистями, записывая его слова. Сано держался невозмутимо, стараясь не выдать тревоги. Целый день он готовился к этому суду, а сейчас, когда за окнами сгустились сумерки, рассчитывал на признание и новые факты, которые убедят сёгуна одобрить спасательный рейд в храм Черного Лотоса. Однако предугадать, насколько удачно все пройдет, было невозможно.
Слушатели размещались рядами на полу. В окружении чиновников Токугавы, сидящих в стороне от гражданских «отцов города», Сано увидел Хирату. В нем чувствовалось напряжение от тревоги за Мидори.
— Введите обвиняемую, — обратился судья к стражникам, стоявшим в дальнем конце зала.
Те открыли резную тяжелую дверь, и в зал вошла Хару в сопровождении конвоиров. Ее руки были стянуты веревками, а ноги закованы в тяжелые кандалы с толстой цепью. Одета она была в серое муслиновое кимоно и соломенные сандалии, волосы перевязаны тесьмой. Сано едва узнал ее — синяки под глазами побагровели, нос и губы в корке запекшейся крови распухли. Ведомая к судейскому помосту, она с трудом переставляла ноги, как если бы каждый шаг причинял ей боль.
Среди зрителей пробежал ропот. Судья Уэда сохранял невозмутимость, но Сано знал, что, как любящий отец, он не может безучастно смотреть на измученную девушку. Сам вид ее взывал к снисхождению даже у того, кому предстояло ее осудить.
Конвоиры поставили Хару на колени на циновку посреди так называемого сирасу — участка пола напротив помоста, посыпанного белым песком — символом правды. Хару низко поклонилась. Глядя на ее согбенную спину, Сано сам почти проникся жалостью.
— Посмотри на меня! — приказал ей Уэда.
Хару подняла голову.
— Сознаешь ли ты, что этот суд определит твою вину или невиновность в поджоге и тройном убийстве, за которые тебя арестовали? — спросил Уэда.
— Да, господин, — ответила Хару едва слышно; толпа подалась вперед, чтобы не пропустить ни слова.
— Сначала будут изложены картина происшествия и обвинение, которые зачитает главный следователь его превосходительства сёгуна, — объявил судья Уэда. — Затем подсудимая сможет высказаться в свою защиту, после чего я вынесу решение. Приступайте. — Он кивнул Сано.
— Благодарю, господин судья.
Сано стал описывать пожар в храме Черного Лотоса, рассказал, как жертвы встретили свою смерть, как пожарный отряд обнаружил факел, кувшин с маслом и Хару возле сгоревшей хижины.
— Обвиняемая утверждала, что лишилась памяти и не помнит, как очутилась на месте преступления. Она настаивала на своей непричастности и неспособности причинить зло. Следствие доказало, однако, что Хару не только лгала, но уже уличалась в поджоге с человеческими жертвами задолго до нынешнего преступления.
Хару сидела, смиренно потупившись, словно мученица в ожидании расправы. Сано был рад, что Рэйко осталась дома. Они не виделись с самого утра, когда открылось исчезновение Мидори. О суде Сано умолчал — не хотел, чтобы она и тут ему помешала. Далее он упомянул о возможной роли Хару в смерти мужа, привел показания Дзюнкецу-ин и доктора Мивы о ее поведении в приюте, рассказал, как две девочки видели Хару у хижины в ночь накануне трагедии.
— Таким образом, — подытожил Сано, — подсудимая была наделена как порочным умом, так и возможностью совершить преступление.
Он, впрочем, боялся, что его доводы ослабит отсутствие непосредственных свидетелей. Судья Уэда знал, что сёгун запретил Сано общаться с членами секты, но при малейших сомнениях в честности свидетелей или в точности записи показаний вина Хару могла быть оспорена.
