Ознакомительная версия.
Выскочившему на крыльцо Эрасту Петровичу она сунула под нос вырванную из тетради страничку, гневно бросив:
– А вы сказали, что Шугай ушел!
«Дикарь меня выследил. Ухожу. Прощай!», – было написано на листке вкривь и вкось.
– Кто это написал? Ольшевский? – Сергей Тихонович заглядывал Фандорину через плечо. – Ага, вы все-таки прятали его! Где, в зытяцком морге? Ну конечно! Я должен был догадаться! Единственное место, куда Шугай ни за что не сунется! А он каким-то образом пронюхал. Вот почему он не отзывался на мои крики!
Не слушая титулярного советника, докторша схватила Эраста Петровича за лацканы:
– Он пропадет в лесу! Он как ребенок! Этот зверь легко выследит его и убьет! Что делать? Что?
– Догнать и найти прежде, чем это сделает Шугай, – мрачно ответил Фандорин, потерев пальцем бумагу. – Химический карандаш… Написано часа два назад. Нельзя терять ни минуты. Сергей Тихонович, заберите с подоконника оружие и догоняйте.
Ольшевский – не лесной Чингачгук, взять след было нетрудно. Глубокие отпечатки каблуков и ширина шага свидетельствовали о том, что беглец сначала – должно быть, в панике – пометался по двору, и со всех ног припустил к лесу.
– Туда, к опушке! – махнул Фандорин не отстававшей от него докторше и титулярному советнику, принесшему оружие.
– Скорей! Ради бога скорей! – всё повторяла Аннушкина.
Следы довели до опушки, но в чащу Ольшевский не углубился – видимо, побоялся.
– Теперь ясно, – сказал Эраст Петрович. – Он решил держаться самого края леса, чтобы не потерять из виду реку. Боится з-заблудиться. Света остается часа на полтора, нужно догнать его до темноты. Перехожу на бег.
Он перестал смотреть на землю и побежал – вроде бы расслабленно, без напряжения, но выдержать такой темп смог бы только опытный стайер.
Сергей Тихонович отстал уже через сто шагов. Схватился за сердце, согнулся пополам. А вот докторша удивила. Безо всякого стеснения завернула юбку, обнажив крепкие ноги в неизящных нитяных чулках, и понеслась с той же скоростью, что Фандорин, да еще упрашивала: «Быстрее! Быстрее!».
Обычная история, размышлял Эраст Петрович, чередуя три коротких вдоха с одним длинным выдохом: яркие, сильные женщины вечно влюбляются в какое-нибудь бесхребетное ничтожество, а оно еще этого и не ценит.
– Вдруг мы не догоним его до темноты? – крикнула Людмила Сократовна. – Ночью, в лесу, один, Боря сойдет с ума! Он такой нервный!
Фандорин внезапно остановился, как вкопанный.
– Не того вы б-боитесь…
Она с разбегу пролетела дальше. Обернулась.
– Что? Не стойте, бежим!
Покачав головой, Эраст Петрович показал на густой кустарник, тянувшийся от края леса к обрыву. Из-за кочки торчали две неестественно вывернутые ноги в стоптанных арестантских башмаках.
– Боря! – пронзительно вскрикнула Аннушкина, бросилась к зарослям.
Фандорин медленно шел сзади, болезненно морщась – крик перешел в сдавленные рыдания.
– Милый, бедный, я не уберегла тебя… – Людмила Сократовна лежала, обхватив труп за плечи, и целовала лицо, на котором застыло выражение смертельного ужаса. – Ты верил в меня, а я… Мой бедный, мой милый… У-у-у-у!
Она по-волчьи завыла, задрав лицо к небу.
– П-позвольте, мне нужно взглянуть… – Фандорин мягко коснулся ее локтя – и локоть немедленно нанес ему яростный удар по бедру.
– Уйдите! Это вы все… вы все должны были бы сдохнуть! А он должен был жить! Он был такой один, один! А теперь я одна! У-у-у-у!
Тяжело вздохнув, Эраст Петрович сделал единственное, что оставалось в такой ситуации: отключил бурно скорбящей сознание – не так грубо, как в прошлый раз, а со всей возможной деликатностью, то есть сдавил пальцами сонную точку на шее и бережно уложил обмякшее тело на землю. Печально посмотрел: он на спине, она на животе, полуобнимая его грудь. Как будто спят, утомленные любовью…
Быстро осмотрел покойника. Причина смерти обнаружилась на левом виске – маленькая красная дырочка.
Ольшевский бежал; острый, очень тонкий и длинный предмет вошел в мозг. Убитый рухнул ничком. Уже мертвого его перевернули. Фандорин сел на корточки, приподнял безжизненную руку, на которой отсутствовал указательный палец – из обрубка еще сочилась кровь.
Карманы вывернуты. Что-то блеснуло в траве.
Двугривенный. С выцарапанным посередине крестиком.
– Убили?!
Сзади подбежал запыхавшийся Сергей Тихонович.
– Да. Тридцать-сорок минут н-назад. Шугай не догонял Ольшевского, да и не смог бы, с раненой ногой. Сидел в засаде, вон там, и ждал. Отлично рассчитал траекторию.
– А она в обмороке, да? Все-таки женщина есть женщина… Что у вас в руке? Монета? С крестиком?!
– Выпала из кармана убитого. Вероятно, там были еще деньги, но их забрал преступник.
Клочков выпучил глаза.
– Так значит… игуменью… этот? Этот?! – он ткнул дрожащим пальцем вниз. – И деньги монастырские взял он? Не Шугай? Ничего не понимаю!
– Ольшевский оставил странную записку, – перебил его Фандорин. – Мне нужно было сразу обратить в-внимание. «Ухожу. Прощай»? Если бы он был таким слабаком, каким представлялся, там было бы что-нибудь паническое: «Найди меня!», «Спасай меня!» – или нечто подобное. Я неправильно понял этого человека…
– Вы… вы хотите сказать, что они с Шугаем были в сговоре?! – ахнул товарищ прокурора.
– Боюсь, что так. И торчали здесь оба вовсе не из-за того, что один прятался, а другой на него охотился.
– Из-за… распятия?!
– Полагаю, Ольшевский уже после убийства, задним числом, догадался, где игуменья спрятала свое сокровище. И только ждал, пока Парус опустеет. Как только монахини уехали, он отправился в обитель и нашел то, что искал. Видимо, захотел сбежать, не делясь с Шугаем. И вот результат, – кивнул Эраст Петрович на труп.
Титулярный советник схватился за голову.
– Господи, это я во всем виноват! Я приезжал сюда целых два раза… Если бы в первый приезд не польстился на морфий, а разыскал Ольшевского, игуменья осталась бы жива… Второй раз было то же самое – хапнул наркотик и уехал. Да и сейчас я тоже хорош… Я должен был застрелить Шугая, как бешеную собаку, а не вести с ним разговоры! Мне нужно было… охранять закон, а я… – Его глаза наполнились слезами. – Жить нужно было иначе! Будь проклята моя слабость и трусость! Будь проклят морфий! Пропади ты пропадом!
Он подбежал к обрыву, выхватил из кармана злополучную коробочку и зашвырнул ее в реку как можно дальше.
Обернулся. Мокрое лицо дергалось, глаза сверкали.
– Ничего, он у меня не уйдет! Он спрятал свою лодку где-то здесь! Я найду! Найду!
– Стойте, не порите горячку!
Но титулярный советник уже несся вдоль самой кромки, грозно размахивая пистолетом.
Эраст Петрович кинулся было вдогонку, но остановился над обрывом, прикрыл глаза от низкого солнца. Посмотрел вслед Клочкову.
Берег был отвесный, волны внизу плескались о сплошной камень. На обозримом пространстве лодку спрятать было негде. Спуститься тоже невозможно.
Фандорин повернулся к реке. Широкая, ко всему безучастная, она поблескивала розовыми чешуйками. Эраст Петрович чуть наклонился, прищурился. На миг зажмурился, а, когда снова открыл глаза, они горели ледяной яростью. Фандорин издал нецивилизованный звук, весьма похожий на рычание. Дернулся бежать за Клочковым – но оглянулся на кусты и, чертыхнувшись, вернулся к месту убийства.
Перевернул докторшу на спину, влепил ей несколько быстрых пощечин, чтобы привести в чувство.
Аннушкина заморгала, недоуменно уставилась на Фандорина. Слабо вскрикнула:
– Боря! Убили Борю… Ну, и я умру. Зачем теперь…
Она сунула руку за пояс. Блеснуло острие скальпеля – Эраст Петрович едва успел перехватить запястье.
– Слушайте, у меня нет на вас времени, – зашипел он, вырвав инструмент. – Вы, конечно, можете наложить на себя руки. Мир много не потеряет. Но вы ведь, кажется, вынашиваете ребенка? Так живите, черт бы вас побрал. Попробуйте быть женщиной, а не пародией на мужчину. Человек вы скверный и скорее всего вырастите сына или дочь своим подобием. Но может быть, и нет. С детьми всегда есть шанс, что они окажутся лучше своих родителей. Уж побольше, чем на то, что у гадюки вырастет не ядовитое потомство. А есть люди, которые не лишают шанса даже гаденышей…
– Что за бред вы несете? – Аннушкина смотрела на его искаженное бешенством лицо с ужасом. – Вы на себя не похожи. Какая муха вас укусила?
Когда клокочешь от ярости на себя за то, что совершил ошибку, которую уже не исправить, нужно выдавить это разъедающее душу чувство, как гной из нарыва: облечь в слова и выплюнуть их.
Так Фандорин и сделал. По-японски – чтобы докторша не узнала то, чего ей знать незачем:
– Хидои матигаи о окаситэ симатта!
Выплюнул отраву – и сразу стало легче.
– А? – пролепетала Людмила Сократовна.
Ознакомительная версия.
