ощущение, будто мы уничтожили часть прошлого.
– Так и есть, – кивнул Дубельт. – Прошлое иногда надо уничтожать, если оно угрожает будущему. – Потом он повернулся к Ватрухину: – Давайте уж доведем дело до конца. Нам еще надо будет осмотреть развалины.
Капитан пожал плечами и пошел к своей батарее. Не прошло и получаса, как последние стены рухнули, открыв небольшой внутренний двор, полуразрушенный дом и остовы деревьев, высаженных явно в ряд – вероятно, здесь была аллея или небольшой яблоневый сад. И еще старый крест – он чудом сохранился, несмотря на время и обстрел. А возле креста стоял человек с саблей в руке. Простоволосый, черный от грязи.
– Кто это? – спросил Дубельт и оглянулся на своих жандармов, куривших тонкие глиняные трубки у стены.
– Не могу знать! – ответил один из них.
Пушки замолкли. Капитан Ватрухин подошел к Леонтию Васильевичу и указал на стоявшего во дворе.
– Ну вот, – сказал он, – все-таки там люди!
Дубельт раздраженно сморщился и быстро подошел к развалинам. Под сапогами хрустела каменная крошка.
– Эй, там! – крикнул он в сторону далекой фигуры с саблей. – Кто таков?
– Ротмистр Голиков! – едва донесся ответ. – Командир охранной роты!
– Какой, к черту, охранной роты? Живо идите сюда!
– Никак нет!
– Что значит «никак нет»? – возмутился Дубельт. – Я вам приказываю!
Голиков смотрел на этого невысокого человека с рыжими усами. Вероятно, это и был тот самый высокий чин из Петербурга, которым его пугал давешний жандарм. Но никакого страха он больше не испытывал – все эмоции кончились там, внизу. Он страшно устал, все тело его болело, а вот в голове вдруг образовалось полное спокойствие и отрешенность. Ротмистр понимал, что жизнь его, вероятно, теперь, с разрушением Обители, не просто переменилась. Она кончилась. Шутка ли – прохлопал убийство жандарма да еще и допустил разрушение вверенного ему здания. Не выполнил приказов, подписанных императрицей и двумя императорами! За такое не Сибирь, а кое-что и похуже. Но и это теперь он просто отмечал, но без волнения. Вдруг очень захотелось бросить саблю, покорно перелезть через груды камней и отправиться домой, помыться в лохани, переодеться и залезть на теплую печку. И спать! День, два, а потом проснуться и обнаружить, что все это был только сон. Что все по-прежнему живы, что Обитель как стояла, так и стоит, а все эти пушки и солдаты сгинули без следа…
Нет. Не будет ему никакого дома, никакой печки и никакого радостного пробуждения. А будут допросы и, вероятно, трибунал. Хотя за что? Разве он не исполнял своего долга так, как умел?
– Ты не можешь мне приказывать, – крикнул Голиков. – Я командир охранной роты Голиков! А кто вы такие – я не знаю! Уходите, или пожалеете!
– Бедняга, вероятно, свихнулся, – тихо сказал подошедший Сагтынский.
– В любом случае его надо убрать оттуда, даже во имя обычного сострадания, – отозвался Дубельт, вернулся к своим жандармам и отрядил четырех человек, чтобы они пробрались сквозь завалы и уговорами заставили человека с саблей покинуть место обстрела. А если не пойдет сам – так взять силой и увести.
Но приказать одно, а сделать – совсем другое. Дубельт со все растущим раздражением наблюдал, как медленно ползут его люди по камням, осторожно обходя обломки статуй и открывшиеся провалы.
– Так они и до ночи не управятся, – наконец бросил он Сагтынскому.
По другую сторону развалин Голиков присел на камень, отлетевший особенно далеко, и ждал. Как только первый жандарм преодолел все препятствия и выпрямился, встал и ротмистр.
– Христом богом прошу, – сказал он, – уходите. Вы зря пришли. Я клятву давал.
– Ну-ну, дядя, – жандарм помог своему товарищу, а потом вытер обильно вспотевший лоб. – Не дури. У нас приказ тебя увести. По-доброму, дядя, без драки. Саблю-то опусти, порежешься.
– Считаю до трех, – ответил Голиков. – Если на счет «три» вы не повернете назад, пеняйте на себя.
Он поднял саблю повыше, ощущая, какая она стала тяжелая. «Дрожит у меня рука, что ли? Или не дрожит? – подумал он. – Нельзя, чтобы дрожала».
– Эй! Эй! Полегче! – закричали жандармы. Они не взяли с собой холодного оружия, решив, что справятся и так. Только один на всякий случай захватил заряженный пистолет. И сейчас быстро взвел курок, заходя сбоку.
– Что там? – нервно спросил Дубельт, кусая губу. – Дурак он, что ли?
Сагтынский не ответил, завороженно наблюдая за разворачивавшимся действием.
– Раз, – спокойно начал отсчет ротмистр, – два…
Жандарм сбоку поднял наконец пистолет.
– Не балуй, дядя! – громко крикнул он. – Пальну.
– Да что ты нервный какой, – удивился все еще спокойно тот, который перебрался первым. – Я же говорю – нет у нас приказа с тобой драться. Пошли, накормим тебя, переодеться дадим. Пошли.
– Три, – произнес Голиков и тут же рванулся вбок – к тому, с пистолетом. И тут же грохнул выстрел.
Жандарм стрелял не целясь, инстинктивно. Но попал прямо в грудь ротмистра. Голиков вдруг запнулся, выронил саблю. Он стоял и смотрел на застрелившего его человека.
– Дура! – крикнул первый жандарм. – Ты чего!
Голиков молча повалился вперед.
– Да что такое! – закричал Дубельт. – Вы что там, с ума сошли! Я не приказывал стрелять! Живо тащите его сюда! Осторожно!
Он быстро пошел к стене мимо помрачневшего Ватрухина. Потом обернулся и увидел, что Сагтынский все так же стоит у края развалин.
– Адам!
Тот вздрогнул, повернулся и медленно подошел.
– Может, еще можно спасти. Распорядись, чтобы его немедленно отвезли к доктору. Нужен лучший доктор! Лучший! Ты знаешь, кто в Москве лучший доктор?
– Я думаю, доктор не поможет, – тихо и почему-то устало ответил Сагтынский. – Твой человек, Лео, стрелял в упор. Прямо в грудь
Дубельт ничего не ответил. Он стоял прямой как палка, с побелевшими скулами.
– Слушай мой приказ, – громко сказал он оставшимся у стены жандармам. – Как только вынесут тело, все идут на развалины и ищут. Предметы, бумаги… еще тела… Что угодно. Быстро и до темноты. Ясно?
– Так точно!
Он обернулся к Сагтынскому.
– Завтра я уеду. Дело почти докончено. Осталось только посмотреть вещи, принесенные от деревенской бабы, где жил младший Скопин. Я больше не хочу заниматься этой историей.
Дневник
Как нимфа у ручья, что вижу я в окошке, Так Настенька моя пригрезилась в ночи. О, Купидон, поправь полет твоей стрелы немножко – Вручи от сердца милой ныне мне ключи.
Перечитал написанное стихотворение. Правда, никакой нимфы в окошке я не вижу – только старые деревья, дорогу и лес под холмом. А вдруг она спросит, что за нимфы мне грезятся? Какая чушь! Я просто очень сильно выпил, думая, что так рифмы польются из меня как…
