— Я говорю серьезно, Гаврила Емельянович.
Директор вдруг убрал улыбку, сел за стол, внимательно посмотрел на бывшую приму.
— Слушаю вас, сударыня.
— На что мне рассчитывать?
— В театре?
— Да, в моем театре.
Гаврила Емельянович поднес ладони ко рту, коротко дунул в них, на какое-то время задумался.
— Честно?
— Да, честно.
— В ближайшее время ни на что.
Огромные глаза Таббы стали медленно наполняться слезами.
— Не надо, — попросил директор. — Слезы здесь ни к чему. Вы спросили, я ответил. Ответил честно, как вы просили.
Девушка достала из сумочки носовой платок, вытерла слезы, высморкалась.
— А что же мне делать?
— Ждать.
— Ждать чего?
— Когда все уляжется. Полиция успокоится, публика простит, театр снова полюбит вас. — Гаврила Емельянович вздохнул, мягко улыбнулся. — Вы полагаете, я не переживаю из-за вас?.. Еще как! В конце концов, я несу убытки!.. Публика стала хуже ходить в театр. Раньше шли на вас, а сейчас на кого? Ваше место пустое, оно ждет вас! — Помолчал, добавил: — Ну и, кроме того, вы мне нравитесь как девушка… Как женщина.
— Мне не на что жить, — произнесла с заложенным носиком Табба. — Меня могут выгнать из квартиры.
Директор после паузы поднялся, открыл дверцу сейфа, извлек оттуда три сотенные бумажки, протянул артистке.
— Все, чем могу.
— Откупные? — усмехнулась она.
— Скорее, аванс, — ответил мужчина и шутливо добавил: — Рано или поздно вам придется его отрабатывать.
— Лишь бы не было поздно, — сказала Табба и поднялась. — Более ничего вы мне сказать не можете?
— Ничего, кроме того, что услышали и что получили.
— Благодарю вас, — тихо произнесла девушка и, запрокинув голову, едва сдерживая слезы, покинула кабинет.
Она спустилась по роскошной театральной лестнице в вестибюль, задыхаясь от подступающих слез, кивнула удивленному швейцару и вышла на улицу.
Чуть не попав под экипаж, пересекла булыжную неровную площадь, вошла в сквер, бросила взгляд в поисках пустой скамейки и тут увидела сидящего поодаль Изюмова.
В его позе, в фигуре было столько одиночества, никчемности, отчаяния, что все это немедленно обращало на себя внимание.
Табба подошла к нему, присела рядом.
Артист медленно повернул к ней голову, чему-то усмехнулся и снова стал смотреть на свои жалкие, истоптанные башмаки.
— Гнусно… — тихо произнес он. — Все крайне гнусно. И страшно.
До слуха донеслись звуки духового оркестра, и можно было различить печальную мелодию «Амурских волн».
— Раненых везут… С войны, — зачем-то сказал Изюмов. — А может, убитых.
— Куда пропали? — спросила Табба.
Тот пожал плечами.
— Разве может пропасть то, чего нет? — И добавил: — Никуда.
— Обижены на меня?
— Отнюдь. Все было правильно. — Изюмов странно посмотрел на девушку, странно усмехнулся. — Я — ничтожество. А с ничтожеством поступать по-другому невозможно.
— Вы обедали сегодня? — неожиданно спросила бывшая прима.
— Нет. Более суток как не ел.
Она открыла сумочку, достала двадцатирублевую купюру, протянула артисту.
— Благодарствую, — произнес тот и спрятал деньги. — А я намеревался предложить вам работу.
— Работу? — удивилась артистка. — Чтоб не сдохнуть?
— Примерно. Петь в ресторане. Я уже дал согласие, сегодня выступление. — Изюмов повернул голову к девушке. — Не желаете присоединиться?
Та тронула плечами.
— Не знаю. Пока не готова.
— Может, заглянете? Посмотрите на мой дебют?
— Я вас в театре видела.
— То другое. Здесь веселые, пьяные. Надеюсь, щедрые.
— Какой ресторан?
— «Инвалид».
— «Инвалид»? — удивилась Табба.
— Да. Ресторан для тех, кто воевал с японцами. На Крестовском острове. Придете?
— Не знаю. Подумаю.
Был вечер. Электрические лампы довольно ярко освещали не только деревья и здания Крестовского острова, но также немногочисленную, прогуливающуюся здесь публику.
Ресторан «Инвалид» внешне ничем особенным от прочих строений не отличался. Мощный бревенчатый дом прятался в самой гуще острова, на пятачке при входе стояло несколько повозок и пролеток, из приоткрытых окон доносилась надрывная музыка русского романса.
Повозка с Таббой остановилась как раз напротив входа в ресторан, к гостье немедленно заспешил молодой швейцар в солдатской форме, помог спуститься на землю.
Артистка была одета в легкий шерстяной костюм с высоким воротничком-стойкой, на голове изящно сидела шляпка, роняя на лицо хозяйки плотную сеточку.
— Вы одна или вас ждут? — спросил швейцар.
— Ждут, — коротко ответила бывшая прима и двинулась к входу.
В зале ее действительно встречал Изюмов. Он заспешил к Таббе навстречу, поцеловал руку, распорядился, обратившись к метрдотелю:
— Проводите мадемуазель за полагающийся столик, а я со временем подойду.
Метрдотель усадил гостью за двухместный столик в самом центре зала, положил перед нею винную карту и удалился.
Артистка огляделась. Зал был довольно просторный, столиков на сорок, большая часть которых уже была заполнена, все официанты были одеты в солдатское обмундирование. Посетителями заведения, как и предполагалось, являлись в основном офицеры с боевыми наградами на мундирах, некоторые в бинтах, со следами ранений. Хотя за некоторыми столами просматривались также лица гражданские.
На небольшой сцене стоял белый рояль, за которым изящно музицировал господин с совершенно лысой головой.
Табба почувствовала на себе взгляды мужчин от разных столов, взяла винную карту, стала излишне внимательно изучать ее.
К ней приблизился совсем молоденький официант-солдат, робко поинтересовался:
— Сударыня определилась?
— Да, — кивнула она. — Бокал божоле.
Официант с поклоном удалился. Табба достала из сумочки коробку длинных тонких папирос, и к ней тотчас подсел грузный господин в офицерской форме.
— Разрешите представиться, штабс-капитан Куренной. — Он взял из пепельницы спички. — Позвольте поухаживать?
Она согласно кивнула, штабс-капитан зажег спичку, дал девушке прикурить.
— Кого-то ждете или скучаете? — поинтересовался офицер.
— Жду, — коротко ответила Табба, пустив в сторону дым.
— Возможно, я скрашу минуты ожидания?
— Не имеет смысла.
— Благодарю за откровенность. — Штабс-капитан несколько смущенно откланялся и вернулся за свой стол, где его ждали с насмешливым зубоскальством друзья.
Штабс-капитан что-то сказал им, и стол содрогнулся от дружного хохота.
Официант принес бокал вина, Табба сделала маленький глоток, одобрительно кивнула.
В это время на сцену вышел бледный, взволнованный, одетый в черный фрак Изюмов, при виде его публика довольно оживленно зааплодировала, а лысый пианист взял несколько упреждающих аккордов.
Изюмов окинул быстрым взглядом зал, определил стол, за которым сидела Табба, сделал пару шагов вперед и после вступления запел высоким и неожиданно хорошо поставленным голосом:
Уходит былое, уходит навечно,
Уходят как тени родные черты,
И руки упали, и всхлипнули плечи.
Разбитые судьбы, разбиты мечты.
Ах, девичьи руки,
Ах, если б вы знали,
Как нежно, как больно касанье погон…
Но кто же узнает,
И кто зарыдает —
Мы мчимся в войну за вагоном вагон.
Не плачьте, родные.
Пусть высохнут слезы.
Надейтесь и ждите, мы встретимся вновь,
Но вдруг не случится, останутся грезы,
Останутся муки, метанья, любовь.
Ах, девичьи руки,
Ах, если б вы знали,
Как нежно, как больно касанье погон…
Но кто же узнает,
И кто зарыдает —
Мы мчимся в войну за вагоном вагон.
Посетители перестали есть и пить, повернулись в сторону поющего, затихли, и когда Изюмов закончил романс, овация захлестнула зал.
Артист благодарно кланялся, прижимал руки к груди, что-то бормотал и все ловил взгляд Таббы.
Она слегка подняла руку, приветствуя его.
За одним столом поднялся офицер в наградах, поставленным голосом провозгласил:
— Господа!.. За многострадальную Россию-матушку троекратное «ур-ра!».
Присутствующие дружно поднялись, и зал вздрогнул от троекратного «ура».
Табба увидела, что к ее столику направляется черноволосый статный полковник с двумя Георгиевскими крестами.
— Князь Икрамов, — представился он и кивнул на свободный стул. — Позвольте присесть?
Табба пожала плечами.
— Прошу.
Князь опустился на стул, внимательно посмотрел на артистку.
— Не сочтите за бестактность, но ваше лицо мне очень знакомо.
