упоминания. Так, на обеде в доме дяди присяжный поверенный Ельчининов рассказывал, что, по его сведениям, незадолго до смерти Дмитрия Иван купил какую-то бумагу у господина Ли. Что это за бумага – неизвестно, но, скорее всего, там были обозначены какие-то права, то ли на земли, то ли на долю в торговле. С этой-то бумагой Иван и уехал в Китай, где внезапно обнаружилось, что купленный документ является ловко сделанной фальшивкой. Дальнейшие следы господина Федорова терялись. Мне остается только надеяться на то, что он догадался использовать рекомендательные письма, написанные Дмитрием, и смог получить место в какой-нибудь британской компании.
Что касается расследования, то после похорон Александра дело, наконец, было закрыто. Большой виктории Выжлову оно не принесло, что его чрезвычайно расстраивало. «Вот если бы был суд, тогда и блеск, и Москва. А так… Все-таки какой негодяй оказался этот Александр Васильевич», – сокрушался он иногда в частных разговорах. И все, казалось, затянулось, как затягивает пепел угли, когда прошлым сентябрем новое трагическое известие вновь потрясло и заставило говорить о давней трагедии. Новость принесла Белоногова, которая летом, как многие, ездила с семьей в Баден-Баден. Надежда Юрьевна не любила, по ее словам, «толпы и суеты», поэтому к водам ходила чрезвычайно рано, когда еще спали прочие отдыхающие. Прогуливаясь по пустой колоннаде, отметила она, что, кроме нее, к источникам в этот час приходит только старый француз с тростью, всегда в одном и том же сером костюме и мягкой шляпе в тон, да грузная сиделка-немка прикатывает коляску с закутанной в пледы женщиной. Все мы стараемся избегать вида чужого горя, поэтому, только внезапно столкнувшись с несчастной калекой у источника, вгляделась в нее Белоногова. Вгляделась и ахнула. Серое исхудавшее лицо, яркие пятна лихорадочного румянца, и сквозь эти страшные признаки смерти проступают знакомые черты. Ольга Михайловна (а это была она) горько усмехнулась ужасу графини и велела сиделке везти себя в номер. Наталья Юрьевна после кинулась ее искать, хотела предложить помощь, свое участие, да мало ли что, но наткнулась лишь на закрытые двери, на ответ «не принимает», а на будущий день и «съехали».
И вот сейчас я сидел против столь памятного мне дома, и тяжелое, горькое чувство рождалось во мне.
Самулович, видимо, уловил мое настроение и похлопал меня по руке.
– Что делать, Аркаш. Ужасно и жалко.
– Неужели ничего нельзя сделать?
– В медицинском плане… надежда есть всегда. Dum spiro spero, [56] Однако… Давай пройдемся, а то холодно. Я тебе расскажу одну историю. Я уж начинал как-то, да только очень мне больно вспоминать все это.
Я посмотрел на него и качнул головой.
– Не надо, Борис, я все знаю.
– Вот как? – Он был удивлен. – И что же тебе рассказали?
– Зачем спрашиваешь? Это было давно, давай там и похороним. Я много думал и уверен, что ты не ожидал такого конца… ну, смерти Ады…
Я смешался под его взглядом. Лицо его стало растерянным. Он отвернулся, долго молчал.
– И ты такое знал обо мне… и смог оправдать? – Он говорил очень медленно. – Миня не смог. Он отвернулся от меня, даже не стал слушать. Да я и не мог сразу все рассказать.
– Не надо, Борис. Что было – то было.
– Погоди. Ты погоди, пожалуйста. Если уж ты от меня после такого не отвернулся… Я тебе сейчас все расскажу. Да и можно уже. Ты только дослушай. И все поймешь. Миня тогда… он бы умер в этой тюрьме. Ни с кем не хотел встречаться. Слушать. Замкнулся и считал, что только так спасет Аду. Жизнью своей спасет. Я, Аркаша, Миню любил, и Аду… любил. И вот что же мне делать было тогда? А делать надо было быстро. Я подумал и нашел, как мне казалось, решение. О! Я очень собой гордился. Невероятно. Я пришел к Аде, она написала признание, написала, что уходит из жизни, отдала мне кое-какую одежду, а сама сбежала из города. Дальше все просто. Морг, в котором я проводил много времени и где меня знали все сторожа и служащие. Подходящий труп. Ночь, тачка, которую я украл, чудовищный мой путь с трупом по пустому, черному ночному парку, рядом с которым мой морг и находился. Мост над оврагом, записка в кармане платья…
Я обнял его, крепко сжал, радость, облегчение затопили меня.
– Пустое, Аркаша, погоди. Ты думаешь, я ее спас? Ты думаешь, можно спасти… Она все равно умерла. Через два года взорвалась – делала бомбу. Я узнал сильно позже. Ни могилы не смог найти, ничего. А ведь она тоже мстила, за унижения, за погибшего брата… не хочу говорить. Видишь ли, в чем дело, я много думал тогда, а после того, что нам Ольга Михайловна говорила, думал еще больше. Может, она и права была, может, обретает человек право на месть, может, и становится орудием праведным, но в огне мести не только виновный гибнет, оружие-то тоже сгорает, до того силен этот огонь. И по-другому и быть не может и не должно, Аркаш.
Мы помолчали.
Здесь кончаются записки АПЗ
«Воскресение Твое, Христе Спасе» – донеслось из собора. Двери дрогнули, распахнулись. Крестный ход медленно, степенно плыл по ступеням, приостановился у подножия лестницы и под колокольный звон потек, огибая взмывающие в ночь белые бока храма. Худой белобрысый мальчишка, Антипка, забежал в ворота, деловито и быстро огляделся, кому-то кивнул и шмыгнул к паперти. Там так же быстро перекрестился и втерся в группу стоявших тут же нищих. Те потеснились, освобождая ему место. Хвост крестного хода дрогнул и тоже двинулся вкруг собора. Паперть зашевелилась и повлеклась следом. Голоса людей взмывали в черное небо. Свечи, звезды, искры салюта. Снова начало моросить. Ход вернулся к дверям. Началось каждение. Нищие сбились в небольшую группу и стали на ступенях, сбоку внизу, там, где лестница расширялась. Антипка стал в первом ряду, подул на замерзающие руки. К нему подбежал другой мальчик, наклонился, зашептал на ухо. Антип кивнул, подставил сумку, что висела на животе. Мальчик что-то сунул туда и встал рядом, на ступеньку ниже.
– Христос воскресе! – наконец пропел архимандрит.
– Воистину воскресе! – понеслось над площадью.
Нищие закрестились, закланялись. Двери собора отворились, принимая верующих. К Антипке подбежала еще пара ребятишек, он глянул на двери, в которых маячил полицейский, и сделал знак мальчикам оставаться на лестнице. Он оказался прав, нищих внутрь не пускали, в чем быстро убедились те, кто попытался пробраться в собор. Служба тем временем шла. «Господу помолимся!» – призывал
