Австрийскую армию Суворов знал хорошо еще по турецкой кампании, по Фокшанам и Рымнику, и смотр ничего нового дать ему не мог, но Суворов хотел всеми мерами поднять дух австрийской армии, которая несколько последних лет терпела неудачи.
– Что, старик, разобьем французов? - спросил Суворов у пожилого австрийского гренадера.
– Мы бивали врагов с Лаудоном, а с вашим сиятельством еще лучше будем бить! - отвечал, не задумываясь, гренадер.
Перед Суворовым целый час проходили полки.
Суворов был в белом австрийском фельдмаршальском мундире и небольшой каске.
Рядом с ним верхом на лошадях сидели старые кавалерийские генералы барон Мелас и венгерец Край.
Край, еще очень крепкий для своих шестидесяти пяти лет, был длинен, жилист и смугл.
А рыхлый небольшой Мелас, более старый, чем Край, уже с трудом сидел на лошади. Рука, державшая поводья, тряслась. Ему пристойнее было бы сидеть в покойной коляске, а не в седле, но барон бодрился: рядом с ним на казачьем коне молодцевато сидел его одногодка, сухонький, живой фельдмаршал Суворов.
Суворов, казалось, смотрел только на проходившие войска, но видел все: как перешептываются австрийские адъютанты, как барон Мелас по-стариковски шевелит пухлыми губами. Александр Васильевич в уме уже окрестил его "папа-Мелас".
Мелас был не бог весть какой талантливый полководец, но человек почтенный, всю жизнь в строю и не интриган, и потому Суворов чувствовал к нему расположение.
Австрийцы шагали браво. Башмаки у них не так истрепаны, как у Багратионовых егерей, которые прошагали столько верст. Белые мундирчики созданы только для парадов. Но - господь с ними! - надо для начала похвалить союзников.
– Шаг хорош: победа!-громко, чтобы слышали все, сказал Суворов, когда мимо него прошел последний австрийский взвод.
В своем же кругу Суворов дал другую оценку:
– Солдаты - неплохи. Много славян: чехов, поляков, русин.
С солдатом, помилуй бог, бить французов можно. Но офицеры австрийские никуда. Все они - немогузнайки. Что ни спросишь, один ответ: "Ich kann nicht bestimmt sagen!" (Не могу определенно сказать!). Ох, уже эти мне "нихтбештимтзагеры", "унтеркунфтщики"!
Суворову очень не понравилось, когда на его вопрос адъютанту, где генерал Фрелих, австрийский офицер ответил, что генерал Фрелих поехал за город, чтобы иметь лучший "унтеркунфт [52]".
Новое меткое суворовское словцо было готово.
– Куда может вести солдат такой офицер? Войска знают одно: оборону. Надобно переломить, переучить!
Обучаться австрийские войска действительно начали со следующего дня.
Русские полки собирались постепенно в Валеджио. Наступать с одними австрийцами, к тому же не знакомыми с суворовской тактикой, было немыслимо. Суворов решил подождать подхода всех своих войск. А чтобы не терять времени даром, велел обучать австрийцев сквозным атакам пехоты на пехоту, пехоты на кавалерию и т. д. И дал приказ - продиктовал по-немецки выдержки из своей "Науки побеждать".
В австрийские полки разослал русских офицеров обучать союзников штыковому бою, быстроте и натиску.
Австрийцы оскорбились: помилуйте, какие-то варвары станут учить их! Лапидарный, отрывистый стиль суворовских приказов был им непривычен и чужд.
"Марш вперед!" - когда австрийцы привыкли в лучшем случае стоять на одном месте.
"Смерть или плен - все едино!" - когда у австрийцев понятие о воинской чести не было так высоко, чтоб предпочитать смерть плену.
Только те, кто по Фокшанам и Рымнику помнил знаменитого "Генерала-вперед", понимали суворовский приказ. Остальные же в недоумении пожимали плечами говоря:
"Den Feind uberall angreifen!" Was ist das fur eine Strategie?
("Неприятеля везде атаковать!" Это что за стратегия?)
Папа-Мелас, как старший австрийский генерал, приехал к фельдмаршалу поговорить об этих нововведениях. Он завел разговор издалека о том, что-де у русских и австрийцев разные воинские уставы и прочее.
Но Суворов прижал его: папа-Мелас вынужден был сказать прямо - да, австрийские генералы недовольны новыми порядками.
– Пустяки! Это младенцы, которые плачут, пока их обмывают. Зато после они спят крепким сном! - отрезал Суворов.
И папа-Мелас уехал ни с чем.
Генерал Шателер предложил Суворову, пока подойдут русские войска, произвести рекогносцировку. Суворов резко отказался:
– Рекогносцировки нужны только робким. Кто хочет найти неприятеля, найдет и без них. Штыки, холодное оружие, атака, удар - вот мои рекогносцировки!
Это говорил он сам, опытнейший разведчик, с первых дней своей военной службы показавший себя чрезвычайно смелым и находчивым в рекогносцировке, бывший в разведке в двух шагах от палатки Фридриха II.
Но здесь под рекогносцировкой австрийцы понимали иное: демонстрацию. Излюбленным их приемом было - пугать неприятеля, делать вид, что они хотят наступать, в то время как сами желали обратного.
Суворову сразу же надо было показать, что на этот путь он не станет.
Суворов был намерен ударить по врагу, ударить немедленно и сокрушительно. Он только ждал, когда подойдут его чудо-богатыри.
Суворовские полки один за другим собирались у Валеджио.
Русские войска шли, с удивлением глядя кругом: здесь все было необычайно - и люди и природа.
Казались странными эти городки и местечки, окруженные, точно крепости, каменными стенами и рвами; плоские крыши кирпичных домов; фруктовые деревья, разбросанные меж кукурузных и капустных полей; холмы, где тесно, друг к дружке, посажены виноград, кукуруза, тутовые деревья, яблони, груши, орешник; смуглые черноволосые крестьяне в кожаных штанах с голыми от под коленок ногами.
– Народ здесь черный, как цыгане. - И ни одного курносого…
– Чесноком и луком больно пахнут: как откроет рот, так уноси ноги!
– И до чего голосистые, черти!
– А у баб голоса грубые…
– Сердитые, должно. Оттого тут мужики сами коз доят и ребят нянчат…
– Говорят смешно, словно барабан трещит, - "грррандэ!" - передразнил Зыбин.
– И скажи, какой вежливый народ: всех, даже нашего брата-солдата, называют "синьор". "Синьор-солдато!"
– Это во многих землях такой обычай, - наставительно сказал любивший поучать Воронов. - Вот в Польше-все "паны": холоп-"пан" и бог-"пан". "Цо пану треба?" "Як пан бог позволи?"
С улыбкой смотрели на встречающихся ослов и мулов.
– Вчерась, как стояли в том городке, я, братцы, видал: едет на тележке человек. В тележку впряжены кобыла, корова, осел да энтот самый мул.
– Вся родня, стало быть?
– Да, окромя только свиньи, вся.
– И вот хозяин ехал-ехал, потом стал и почал доить корову, посля кобылу…
– Тьфу ты! Пусть бы уж и осла доил…
– Ей-богу! Подоил, напился, травкой какой-то - щавелем не щавелем закусил и поехал дальше…
– Ловко: и везут и кормят!
– Чего ж он травой-то закусывал?
– Да у них с хлебом неловко…
– Не так, как у нас. Ржи они не сеют, пшеницы мало.
– Тут все больше кукуруза. Ни тебе гречихи, ни проса…
– Булки тут невкусные, неизвестно из чего склеены.
– Ты не знаешь из чего? Из кукурузы.
В ихней булке пшеницы мало.
– То ли дело наши, тамбовские!
– Нет, лучше вяземских пряников нет! - вздохнул Зыбин.
– И масло у них противное. Почему это?
– Из козьего и овечьего молока.
– Братцы, а я лягух на рынке видал.
– Брешешь?
– Ну вот!
– Это зачем же лягухи?
– Есть. В тряпицу завернуты. Да в сетку положены.
– У нас, в Беларуси, смеются, как один вот етак съел, не знавши, лягушку. Ему говорят, а ён отвечаеть:
"А, ляга не ляга, - осталася одна нога!"
– Тьфу ты, прости господи!- плевался Воронов.
– У них, в Полесье, много этого добра, жаб.
– Насчет чего здесь хорошо, так это насчет вина!
– Да-а!
– И быки здесь важнецкие,- похвалил Огнев. Удивляло солдат жилье: двухэтажные высокие дома, а печей нет. Вместо печи в комнате огромный камин.
– А где же у них печи?
– Зачем им печи? Это тебе не в твоем Великом Устюге! Тут кругом год теплынь.
– Да, похоже на то,-говорили разомлевшие от зноя солдаты.
Жара стояла от утра до заката. Дорога настолько накалялась, что босиком не ступить. Вечера были такие же душные, как и дни.
– Тепло, як у нас, на Полтавшине…
– Тепло-то тепло, да земля не та. Здесь народ живет хуже вашего. Ишь, едят что: одни эти свои червяки, как их, макароны. С деревянным маслом…
– А нищих сколько, ровно у нас на ярмарке…
Смотрели, сравнивали, удивлялись, потешались.
Шли версту за верстой.
То между стенами садов, из-за которых виднелся широкий зубчатый лист винограда. То выходили на простор, и глазам представлялось зеленое море дерево к дереву, кустик к кустику. А среди этой зелени белели домики и шпили церквей.
