Демонстративно обернувшись вполоборота к филёрам — так, чтобы выглядело естественно, — он вновь извлек из жилетного кармана свои золотые «Перрель и сыновья», щёлкнул крышкой. Картинно хлопнул себя по лбу, и его движения моментально приобрели суетливость. Бестужев подбежал к краю тротуара, завертел головой так, что всякому было ясно: вспомнивший о неотложных делах господин бросился высматривать свободный фиакр. И не увидел такового. Вскоре Бестужев откровенно заметался на месте. Два неприметных господина, как и следовало ожидать, тоже остановились у стены здания, якобы поглощенные чинной беседой. Самое время…
Тщательно рассчитав свои перемещения, Бестужев неожиданно сделал четыре быстрых шага, так, что теперь его от филёров надёжно заслонила дородная немка в сером платье с кружевами, шествовавшая с большим достоинством. Не пускаясь бегом, но тем не менее производя впечатление ужасно спешащего человека, он выписал среди прохожих точно рассчитанный зигзаг, в конце концов перебежал дорогу прямо перед радиатором негодующе рявкнувшего клаксоном чёрного автомобиля — и машина окончательно скрыла его от филёров. Не теряя времени, свернул за угол, на Опернринг — мимо памятника Гёте, вдоль величественного фасада Академии художеств. Прибавил шагу, уже почти бежал: возле Академии обреталось немало разного эксцентричного народа, и внимания он не привлек ни малейшего. Свернул в аллею, под раскидистые кроны каштанов, занял позицию у одного из крайних деревьев — можно сказать, на опушке.
Через несколько минут он имел удовольствие лицезреть обоих своих преследователей, которые, не заботясь уже о респектабельности, трусцой рысили по улице. Вот только след они потеряли безнадёжно — не задерживаясь, не рыская, пробежали в другую сторону, к площади Альбертплац, где должны были окончательно растеряться в тамошнем многолюдстве…
Бестужев добросовестно выждал ещё несколько минут — но его преследователи так более и не показались. Увязли — оживленнейший квартал Хофбург, Музейный квартал, несколько парков… Не зря говорится, что у преследователей одна дорога, а у беглеца — тысячи…
Предосторожности ради, не торопясь торжествовать победу, он двинулся по Опернштрассе, со всеми предосторожностями свернул на Элизабетштрассе, по центральной аллее пересек парк Шиллера, и только оказавшись на Нибелунгенштрассе, почувствовал себя в полной безопасности, избавленным от слежки.
Не теряя времени, направился к зданию «Сецессиона», построенному лет десять назад для демонстрации работ художников этого движения.
Издали увидел, что возле бронзовой статуи славного императора Марка Аврелия никого ещё нет. Замедлив шаг, подошёл и остановился возле уже тронутой ядовитой зеленью львицы, что не в повозку императора была впряжена, а сопровождала её справа.
Взглянул на часы: до встречи оставалось каких-то две минуты, вовремя прибыл… И усмотрел целеустремленно шагавшего к памятнику человека в мундире военного чиновника — на сероватых петлицах вместо шестиконечных офицерских звездочек знаки различия, напоминающие четырехлепестковый цветок, шпага с львиной головой в навершии эфеса и перламутровой рукоятью, под мышкой тоненький дерматиновый портфель с железной защёлкой.
Не составляло никакого труда опознать агента по показанной ему ещё в Петербурге фотографии, она, надо полагать, была сделана совсем недавно. Тот самый человек.
Небрежно оглянувшись вправо-влево, чиновник направился прямо к Бестужеву и самым непринужденным образом поинтересовался:
— Не вы ли, сударь, мне привезли письмо от дражайшего дядюшки Эгона?
— Мало того, ещё и бутыль его знаменитой домашней наливки.
— И фамилия ваша…
— Краузе, — сказал Бестужев.
У него и в самом деле лежал в кармане российский заграничный паспорт на эту именно фамилию: Людвиг Краузе, из остзейских немцев, лютеранин и коммерсант, извольте любить и жаловать…
— Рад познакомиться, герр Краузе, — жизнерадостно воскликнул чиновник. — Моя фамилия Штойбен… в отличие от вашей, самая что ни на есть настоящая, ха-ха-ха!
И рассмеялся искренне; весело, с видом человека, с утра пребывающего в самом распрекрасном настроении. Бестужев окинул его пытливым взглядом. Это на фотографии герр Штойбен выглядел мрачным педантом, а в жизни, несомненно, весельчак, жуир и кутила, это сразу видно. Румяные щеки, плутоватые глаза, фатовские усики…
Штойбен потер руки:
— Ну скорее же, скорее, мой друг! Насколько я знаю, вы мне и в самом деле подарочек привезли… Пойдёмте в кафе, тут неподалёку!
И нетерпеливо двинулся вперед, то и дело оглядываясь. Бестужев мысленно поморщился: этот субъект, года три как заагентуренный русской военной разведкой, держался, на взгляд ротмистра, с непростительным легкомыслием. По глубокому убеждению Бестужева, подобные встречи непременно должны были происходить в более серьёзной атмосфере — меж тем Штойбен вел себя так, словно оба были развесёлыми буршами и выбрались попить пивка, на девушек поглазеть… Несерьёзно.
— Куда мы идем? — спросил он, нагнав Штойбена.
— Здесь есть великолепное кафе, — ответил тот, по-прежнему сияя развесёлой улыбкой. — Приют богемы, знаете ли, а потому и обстановка соответствующая: можно во всю глотку орать о чём угодно, и никого это не удивит, можно притащить даже носорога, никто и не почешется — лишь бы носорог не пил пиво из чужих кружек, ха-ха-ха! Полиция этим заведением не интересуется ни в малейшей степени ещё и оттого, что тупые агенты все мозги свихнут, пытаясь понять смысл разговоров богемы, хо-хо! Благо заговоров тут не плетут, бомбы не мастерят, всего-то лишь сутки напролет толкуют о всякой зауми… Идеальное местечко для шпионов вроде нас с вами. Я там уже заказал заднюю комнатку. Никаких подозрений мы не вызовем, разве что примут за парочку объединенных порочной страстью субъектов — но среди тамошней богемы таких несчитано…
И он жизнерадостно расхохотался, чем поверг Бестужева в некоторое уныние: не так подобные дела обставляются, совсем не так, что за несерьёзный подход…
Спустившись по каменной лестнице без перил, они оказались в обширном полуподвальном помещении со сводчатыми потолками и отделанными потемневшим деревом стенами. По залу плавали клубы табачного дыма (судя по ударившему в нос резкому запаху, богема предпочитала не благородные турецкие, египетские и вирджинские табаки, а дешевые горлодеры, мало чем уступавшие русской махорке), гомон стоял несусветный, преобладали люди самого что ни на есть творческого облика, в большинстве своём буйноволосые и бородатые, щеголявшие экзотическими плащами в байроновском стиле, цветастыми шейными платками, порой встречались даже турецкие фески с длиннющими кистями, а на одном субъекте с густо накрашенными губами и подведенными глазами Бестужев с легким ошеломлением узрел натуральную чалму. Вопреки пресловутой немецкой сдержанности шума здесь было поболее, чем в ином российской кабаке для простонародья. Правда, отличие заключалось в том, что разговоры, как Бестужев успел краем уха подслушать, вертелись вокруг высокого искусства во всех его проявлениях. Порой он не понимал ни слова: говорили вроде бы на классическом немецком, но предмет громкой дискуссии был столь заумным, что уловить его суть не было никакой возможности.
Пока расторопный официант, ловко лавируя меж столиками и привычно уклоняясь от азартно жестикулировавших посетителей (Бестужев едва не получил ладонью в ухо, когда сидевший к нему спиной бородач особенно азартно махнул руками, не глядя, естественно, вокруг), никто не обратил на них ни малейшего внимания. Бестужев, наблюдая всё это, вынужден был признать: Штойбен, хотя и проявляет неуместную игривость, в выборе места встречи оказался абсолютно прав. Никому нет дела до окружающих — да и обыкновенно одетые филёры вроде тех, от которых он улизнул, заявившись сюда, оказались бы на виду, как Гришка Распутин посреди симфонического оркестра Петербургской консерватории…
Отдельный кабинет был маленький, уютный, массивная дверь почти не пропускала шума. Официант, расставив на столе заказанное Штойбеном, поклонился и бесшумно исчез.
— Люблю это местечко, знаете ли, — признался Штойбен и, не теряя времени, принялся разливать по рюмкам «Кюрасо». — Я тут частенько встречаюсь с одной… знакомой. Художница совершенно посредственная, но не в том её шарм, ха-ха-ха! Послушайте Краузе, ну что вы держитесь так чопорно, словно вас пригласили в Шенбрунн?[2] Ага! Ваш коллега, тот, с которым я обычно встречаюсь, тоже похож на монаха-трапписта, чопорный, предупредительный, идеально вежливый… Ну да, я понял! Вам представляется, что с агентом вроде меня следует держаться предельно светски, дабы, не дай бог, не уязвить его душу?
