И в этот момент он почувствовал своим развитым в ашрамах Индии чувством опасности, что его сзади кто-то пристально разглядывает. Продолжая делать вид, что он внимательно разглядывает ашуга, Ник осторожно вытащил правой рукой дорожное маленькое круглое зеркальце в кожаной оправе, которое всегда держал для подобных случаев за обшлагом своей куртки. Зажав зеркальце в руке, он начал поворачивать его так, чтобы было видно тех, кто сидел у него за спиной. В зеркальце были видны вполне добропорядочные носы и усы. Но чувство, что кто-то смотрит в упор на его затылок, усиливалось. И тут зеркальце поймало того, кто заставил Ника забеспокоиться. Ник на мгновение увидел в зеркальце бледное, слишком бледное для Кавказа лицо, безусое, с тонкими сжатыми губами и жестким взглядом темных глаз. Одного взгляда в зеркальце хватило Нику, чтобы запомнить это лицо. И в тот же миг чувство беспокойства оставило его — он уже был настороже. Но в тоже время память стала подсказывать ему — этот взгляд он уже видел, видел. Но где, когда? Ник решил отложить это до утра, когда отдохнувшие чувства сами подсказывали ему ответы на вопросы. Тем временем, уже все затихло, Евангул, так звали аккомпаниатора, ударил по струнам кяманчи и необыкновенный голос ашуга взмыл вверх, рассыпался под потолком чайханы и вырвался наружу. Слушатели замерли. Ашуг пел на фарси. Ник знал этот язык очень неплохо, как и грузинский и армянский. Поэтому он мог оценить не только и вправду совершенно необычайный голос певца, но и слова его песен. Вначале это была исключительно любовная лирика, причем певец переходил без всякого труда с одного языка на другой. Впрочем, для Тифлиса это было естественно.
Нынче милую мою я видел в саду,
След подковки золотой освятил гряду,
Словно розу соловей я воспел звезду,
Взор затмился мой слезой, разум был в бреду,
Ах, пусть враг попадет, как и я, в беду!
Но слушатели знали, что коронным номером певца была баллада о курдском шейхе и о его любви к персидской девушке. В чайхане все слушали молча, оценивая мастерство ашуга. Но публика на улице была более эмоциональна. Там глаза были полны слез и после какой-нибудь особенно трогательной строки у всех вырывалось дружное «Вах!». Было уже далеко за полночь, когда вдруг певец, взяв себе кяманчу и сам себе аккомпанируя, запел:
На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною…
Публика в чайхане разразилась аплодисментами. Пушкин здесь считался своим, кавказским поэтом. О его пребывании на Кавказе, в Тифлисе рассказывали до сих пор. Ник был поражен. Ашуг пел на чистейшем русском языке. Более того, кяманча в его руках превратилась в гитару и умело взятые аккорды прекрасно соответствовали мелодии романса. Ашуг был поистине великим талантом! А как он пел! Ничего подобного ни до, ни после, Ник никогда не слышал! Растроганные и расслабленные зрители не замечали времени. Всем хотелось, чтобы этот божественный голос никогда не замолкал.
Но вот, наконец, ашуг вышел из зала чайханы в соседнюю комнату. Все молчали и ждали. Когда он вошел снова, Ник заметил, что выражение его лица изменилось. Какое-то неуловимый оттенок боли появился на нем. Евангул пересел с помоста к зрителям. На помосте остался один ашуг с кяманчей на коленях. В чайхане и на улице наступила полная тишина. И ашуг запел. Это была дивная песнь любви.
Забытый сон, в глицинии веранда,
И стон любви: «Мой храбрый паладин!»
О, как цвела в тот год персидская мимоза,
Плыла по небу полная луна,
В чуть бьющийся фонтан отцветшая уж роза
Роняла лепестки…
Ашуг пел время от времени хрипнущим голосом о любви, предательстве, о сражении с подосланными убийцами на узкой горной тропе, о старом дервише, вылечившим тяжело раненого воина, о смерти возлюбленной, не выдержавшей ложного известия о гибели любимого. Пение было столь проникновенным, что даже зрители в чайхане не выдержали, у них на глаза наворачивались слезы. А галерка, то есть улица, балконы, плоские крыши окрестных домов, на которых расположились слушатели, рыдала навзрыд. Только горестное: «Вах, вах!» разносилось над городом. Ник был тронут до глубины души. Вся атмосфера этого необыкновенного вечера и гениальное пение помимо его воли подействовали на него, ибо это было истинное мастерство. Он наблюдал за ашугом. И увидел, как с последними аккордами песни по мужественному лицу ашуга полились слезы. Песнь кончилась. Несколько секунд ашуг сидел, не двигаясь, устремив куда-то вверх незрячие глаза. И зрители молчали, как завороженные. Но вот ашуг встал и тогда шквал аплодисментов обрушился на него. С большим достоинством ашуг поклонился и удалился в заднюю комнату чайханы. Тогда постепенно народ стал подниматься и выходить, переговариваясь и делясь впечатлениями. Только в этот момент Ник счел, что может оглянуться и поискать глазами давешнего странного человека, который вызвал его беспокойство. Но он был уверен, что того уже не будет в чайхане. Так оно и оказалось.
Глава 8
Улица выглядела необычно, вся в движущихся огоньках. Зрители расходились, держа в руках плошки, наполненные пшеном или лобио, в которые были воткнуты зажженные свечи. Они прикрывали их ладонями от ветра, и ладони казались светящимися.
Но больше всего удивился Ник, увидев крутящегося здесь Гаспаронэ. Он подскакивал то к одному, то к другому посетителю, предлагал сбегать за фаэтоном, за коляской.
С таким же предложением он подскочил к Нику, и, делая вид, что предлагает побежать за фаэтоном, быстрой скороговоркой произнес:
— Кикодзе ждет у Мирзоевских бань. Просит поспешить.
И тут же исчез.
Ник был удивлен. «Какие же тут бани Мирзоевские?» — подумал он.
Но тут ему на помощь, сам того не ведая, снова пришел Петрус. Неподалеку от чайханы их ждал Сафар, с которым о встрече, правда, с совсем другой целью, заранее договорился Петрусэ. Сафар тоже был со светящейся плошкой в руках. Пошептавшись с ним, Петрус и Ник двинулись вверх по довольно крутой улице, плохо вымощенной булыжником. Они шли медленно, но уже вскоре подошли к приземистому зданию с тусклым фонарем у входа. Это были Мирзоевские бани. Войдя в вестибюль, Ник огляделся. Всюду уже привычный ему мрамор, тусклый свет, льющийся из фонарей с цветными стеклами. Но тут он увидел темную фигуру в глубине вестибюля. Ник насторожился. Но эта фигура подошла к ним и оказалась детективом Кикодзе.
— Что случилось? — шепотом спросил Ник.
— У меня есть определенные оперативные данные. Возможно, португалец находится где-то здесь. Вы прислали мне записку с Гаспаронэ, что будете в чайхане, и я велел ему дождаться вас и передать, что буду ждать здесь, — тихо объяснил Кикодзе.
В эти предутренние часы в бане никого не было. В воздухе чувствовался сильный запах серы, как в преисподней. Сафар, пошептавшись с Кикодзе, повел их в один из старых номеров, который сейчас бездействовал. Он открыл дверь в предбанник, раздевальню, а потом ввел их в большое помещение, где располагались утопленные в полу две громадные ванны, в которых можно было бы плавать, если бы они были наполнены водой. Из стены торчали медные краны. Тьму этого помещения освещали только плошки со свечами, которые держали в руках Сафар и детектив Кикодзе. Сафар провел их в глубину номера и стал там возиться, как оказалось, с маленькой дверью.
— Там вход в подсобные помещения, из которых есть выход в подземелье, по дну которого течет серная вода, — шепотом давал объяснения Кикодзе. — Сафар знает тут все проходы, его еще отец научил. Время от времени приходится тут все чистить и он надзирает за рабочими.
