— Я не бандит, — Хейд едва сдержал смех. — Я просто… удивился.
— Нечему тут удивляться, — отозвался слабый голос. Миниатюрный фонарик еще раз вспыхнул и погас. — Меня зовут Мартин. Мартин Ласт. Присаживайся, я расскажу тебе о пришельцах.
Хейд опустился на колени и забрался в пустотелый клин. Тут было теплее, чем на ветру. От инвалида пахло так, как будто его умывание сводилось к нескольким брызгам деодоранта «Аква-Велва».
Мартин Ласт прижал фонарик к туловищу, отчего его ноздри показались входами в таинственные пещеры. Брови походили на затененные огоньки пламени. Он был закутан в старые одеяла. Рядом лежали пачки из-под печенья и серебристая фляжка.
Инвалидное кресло разделяло их и выглядело крепостью Ласта. Хейд обошел его, чтобы приблизиться к калеке, и спросил:
— О чем ты хотел рассказать, я не понял?
Он сощурил глаза от любопытства.
* * *
Оказалось, что Мартину Ласту двадцать пять лет и он страдает параличом нижних конечностей, считая, что в его заболевании виноваты маленькие серые существа с планеты, расположенной на расстоянии сорока световых лет от Земли.
— Моя мать всю жизнь страдала агорафобией, — сообщил он с полной серьезностью, — Психиатр, который работал с ней, сумел заставить ее рассказать, что с ней случилось на автомобильной стоянке возле Ривервью летом 1963 года.
Ривервью тогда представлял собой большой парк развлечений на северо-западе Чикаго, на берегу реки.
— Она тогда была беременна мной, так что это не было изнасилованием или чем-то в этом роде.
Ласт замолчал, как будто не решаясь продолжать. Затем перешел прямо к главному.
— Пришельцы, серые, они притронулись к ней, и в глазах ихнего бога я стал нечистым. Они помнят обо мне до сих пор, и только здесь я могу от них укрыться.
Он взглянул на Хейда глазами, полными муки. Хейд не был уверен, что сказанное этим парнем имеет какое-то отношение к нему или к Отцу. Что он имел в виду, когда говорил «их бог»? Он вполне мог принять идею о существовании космических пришельцев; такие истории время от времени печатались в газетах, которые Отец приносил домой. Но ведь есть только один Бог, один истинный Отец, который любил и одаривал всех своих тварей, больших и малых.
— Ты… ты хочешь сказать… что живешь здесь?
В этом городе не набралось бы миллиона интересных биографий, но несколько жителей старались сделать свои сказки по-настоящему оригинальными.
— Да, — сказал инвалид, лицо которого было охвачено тиком. — Они вставили железный прут во влагалище моей матери. Не уверен, что их целью было изуродовать меня, но что-то попало в матку.
— Так ты живешь здесь? — снова спросил Хейд, думая, что он задает этот вопрос в первый раз.
— Не всегда.
Воцарилась тишина. Хейд знал, что его собеседник сейчас вспоминает прошлое. Может быть, он будет делать это вслух.
— Я родился с дефектом. Ноги так и не исправились. Мать сочла причиной дефекта свой испуг. Это было задолго до того, как ей объяснили, что агорофобия — это страшная болезнь, занесенная пришельцами. Не ЦЕ 4. Возможно я — ЦЕ 5.
Хейд не понял, о чем это толкует парень. Какой-то шифр или код.
— Она, я имею в виду свою мать, как-то ходила по магазинам и наткнулась на книжку «Ритуалы посещений». Она рассказала мне про нее. Книжка ее очень напугала, и в прошлом году она выпила сулему и умерла, а я с тех пор живу здесь.
Он сделал паузу и издал такой вздох, словно его рот был не шире отверстия футбольного мяча.
Хейд хотел было что-то спросить, но тут Мартин Ласт снова заговорил, на этот раз хриплым шепотом:
— Я думаю, серые рассердились на меня за то, что я дал ей умереть, прежде, чем они сами с ней расправились.
Хейд внезапно подумал о том, каким ужасным было его собственное детство.
— По крайней мере теперь мне понятно, почему в детстве у меня всегда текла кровь из носу, — продолжал Ласт. — В книге сообщалось, как серые имеют с женщинами. Когда они обнаружили, что у меня слабые ноги, то позволили ей меня сохранить, — он посмотрел на Хейда долгим взглядом. — Серые виноваты в объединении Германии и в войне на Ближнем Востоке. Этот район будет назван Саудовской Америкой, а здесь будет введено военное положение. Они не смогут меня здесь отыскать.
Хейд так и не понял, кто такие «они», о которых говорит Ласт. Отец тоже не понял этого.
— Я тебе верю, — сказал Хейд.
— Правда? — откинулся назад Ласт, выдыхая клубы пара.
— Ты веришь в Бога? — спросил Хейд, — В Отца нашего?
— Я вижу красных тарантулов, которые спускаются с небоскребов, но они меня не видят, как раньше, когда я жил в Тамбалле.
Хейд понял намерения Отца и приблизился к калеке.
— Во имя Отца, — убеждал себя Хейд.
— А вибрации у них совсем не такие, как у нас, — Ласт оставался в своем собственном мире. — Согласно единой теории поля Эйнштейна.
Хейд протянул руку и прикоснулся к плечу калеки. Ладони его потеплели и ему показалось, что в нише статуи стало светлей.
— Они могут направить сюда свои летательные аппараты. В той книге сказано, что серые живут на дне высохшего озера в Неваде.
— Твоя история восхитительна, — сказал Хейд, притянув инвалида к себе. — Почти, как скрижали.
Его грудь соприкоснулась с грудью Мартина, и глаза Хейда затуманились на мгновение. Скорее всего от света фонарика.
Хейду пришлось отойти в самую глубину ниши статуи, потянув за собой Мартина Ласта. Было похоже, что в руках у него живой плуг, колеблющийся из стороны в сторону.
— Почему мне так тепло? Может, у меня опять из носа кровь течет?
Это были последние слова Мартина Ласта, сказанные в тот момент, когда руки Хейда соприкоснулись на его позвоночнике. Существо человека, которого он обнимал, наполнило Хейда сиянием. Он еще ближе подтянул калеку к себе и поцеловал его, прежде чем поглотить его в блаженство вознесения.
Насытившись, Хейд заснул внутри творения Пикассо.
Эйвен Шустек чувствовал сильную боль. БОЛЬ БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне мозги БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне МОЗГИ, боль БОЛЬ БОЛЬ раскалывает мне МОЗГИ.
Вот оно в чем дело: утолители его боли исчезли. Его колпак для чайника, завязки которого давно истерлись, но еще годились в дело. Исчез. Свитер с надписью «Адская Кухня», ручные браслеты. Исчезли. Маленькие мешочки с таблетками и капсулами тоже исчезли.
Его костюм утолял боль.
Однако во всем этом было одно большое преимущество. В результате он оказался лишен облегчения. Боль помогала придать его лицу выражение потенциальной жертвы Болеутолителя.
Правое плечо Шустека (на этот период он перестал быть Американской Мечтой) наклонилось вперед, а рот исказила жалостная гримаса. Ботинки ему были тесны. Он нарочно обул такие.
Одна рука демонстративно терзала бежевое одеяло на его коленях.
Город оплачивал счета за психиатрическую помощь Шустеку в форме пособия по инвалидности, которое он получал регулярно. Власти штата готовы были поддерживать бездельников, бродяг и алкашей, чтобы не тратить бездну дополнительных усилий по патрулированию улиц, без особого, впрочем, эффекта.
«Марклинн» был в пределах видимости. На его лице отражались красные и голубые неоновые огни.
Шустек должен был гарантировать себя и от своих старых знакомых, если, не дай Бог, они по пьянке забредут сюда и увидят его; ему вовсе не улыбалось, чтобы Шефнер или Слэпки Ван дер Паттен сорвали всю операцию.
Он несколько дней не брился, не причесывался.
Мик Десмонд, бармен из «Мерди» помог полиции изготовить фоторобот парня, которого он видел возле отеля «Кэсс». Теперь Рив, получившая у своего воздыхателя Коновера этот портрет, показывала рисунок возможным свидетелям.
Рядом с силой захлопнулась дверь такси, и Эйвен судорожно дернулся, всем телом.
Это движение не было демонстративным.
* * *
Тремалис катил свои колеса по переходу метро на пересадке «Кларк-Лейк». Он должен был оставаться под землей, а Шустек — наверху. С конца декабря не было новых сообщений об убийствах Болеутолителя; детективы Дейвс и Петитт думали, что холодная погода побудила его впасть в зимнюю спячку. Или переместиться в места с более мягким климатом; Петитт даже разослал информацию во многие города вплоть до Нового Орлеана.
Все это было, конечно, очень мило, но пока ничего не давало Тремалису, в данную минуту представлявшего себе любовь и обожание, которые подарит ему Рив за то, что он, Вик Трембл, Обычный Парень, поймает Болеутолителя. Он продолжил путешествие на колесах, рисуя в своем воображении то, как он маленькими колесиками давит шею Болеутолителя, наваливаясь всем телом, чтобы убийца умер в судорогах агонии. Он вспомнил проститутку «Доброй Ночи», хорошо понимая теперь, как жажда убийства может принести удовлетворение.
