— Ты просто уборщик. Джо-уборщик. И больше никто. Мне все равно, кем еще ты можешь быть, а если ты и являешься кем-то еще, это не мое дело. Просто Джо. Джо, который не совершил ни одного преступления, разве что заставил всех нас считать его умственно отсталым. Как тебе, Джо? Как насчет того, чтобы меня развязать?
Он так потеет, что я начинаю волноваться, не выскользнет ли он из веревки и не сползет ли с него скотч длинными полосками.
— Ты знаешь, кто я?
Он отрицательно качает головой.
— Нет.
— Ну же, ты знаешь. Я Потрошитель.
— Я не знаю, кто ты, и после того, как ты меня отпустишь, я даже думать об этом не буду. Договорились?
Все это, конечно, вранье. Вранье, которому обучают этих ребят, когда они становятся полицейскими. Боб пытается договориться со мной, но предложить ему нечего. Он сам это знает, но что ему еще остается делать? Он все время произносит мое имя, пытаясь установить со мной связь, пытаясь сделать так, чтобы я увидел в нем реального человека.
— Давай сразу сделаем пару допущений. Во-первых, допустим, что я говорю правду. Во-вторых, допустим, что отпускать я тебя не собираюсь. В-третьих, допустим, что ты отказываешься делать то, что я хочу. Знаешь, что тогда произойдет? Хотя бы догадываешься?
Он кивает. Полицейские не должны делать допущений. Предполагается, что они опираются на факты, а не на «авось». Тем не менее Кэлхаун побывал на некоторых местах преступлений, оставшихся после меня. И он вполне может допустить, что́ с ним может случиться, и ему не нужны никакие дополнительные доказательства. Ему достаточно мысленно заменить тело любой из женщин на свое собственное.
— Да, я знаю.
— Хорошо. Тогда давай уясним основные правила. Во-первых, ты абсолютно один. Помощи ждать неоткуда, убежать ты не можешь. Но ты не отчаивайся. Ты, наверное, уже понял, что если бы я хотел, чтобы ты умер, ты бы уже был мертв, правильно?
Боб опять кивает. Скорее всего, он это знал с того самого момента, как пришел в себя.
— Потому что, если ты пойдешь на то, что я тебе предлагаю, в чем я почти уверен, ты не только выйдешь отсюда живым, но и с хорошей прибылью за то, что ты выжил.
В этом месте он снова начинает медленно кивать — на слове «прибыль», а не на слове «живым». Вдруг все оборачивается так, что он не только выживает, но и обогащается. Для него это отличная сделка. Он уже мысленно платит толпе проституток, а ведь он еще не знает, сколько может заработать.
— Во-вторых, задаю вопросы я, а ты на них честно отвечаешь. Если это правило нарушается, то подвергаются риску оба последствия первого правила. Вопросы есть?
Боб открывает рот, но ничего не говорит. Он все понял. Отлично.
— Я предполагаю, что ты хочешь знать, сколько денег тебе заплатят и за что?
— Пожалуйста.
— Двадцать тысяч долларов, и заработать их будет довольно легко. Тебе никого не придется для этого убивать, потому что это ты оставляешь мне.
На это он снова кивает. Думает, что двадцать тысяч — это не так много, чтобы сидеть ради них связанным, но это лучше, чем быть связанным, а потом застреленным. Двадцать тысяч — это много денег за ничегонеделанье. Эта часть плана ему нравится. Я знал, что понравится.
— Я не хочу, чтобы кто-то погиб, — начинает Боб, как будто он действительно этого не хочет и как будто мне есть до этого какое-то дело. Гибель людей — не первостепенный фактор ни для него, ни для меня. Первостепенный фактор — Даниэла Уолкер.
Я облокачиваюсь на локоть. Если бы я курил, сейчас самое время закурить дорогую сигарету. Если бы я был героем-злодеем, сейчас самое время начать поглаживать свою белую персидскую кошку. Но я просто чистильщик, и у меня даже рыбок нет, чтобы их покормить. Среднестатистический обычный Джо. Если бы у меня была с собой швабра, я бы начал сейчас ею помахивать. Если бы у меня было мое металлическое ведро, я мог бы начать выбивать на нем какой-нибудь ритм. Все, что я могу сделать, это снова и снова вертеть в руках нож, глядя, как он смотрит на лезвие.
— Да ладно, Боб, ты же ведь убивал. Не понимаю, почему тебя беспокоит, если умрет кто-нибудь еще.
— Я никого не убивал.
Я отрицательно вожу пальцем туда-сюда.
— Нет-нет-нет. Я сказал, не врать. Ты помнишь, что произойдет, если ты соврешь?
Он кивает. Он помнит.
— Хорошо. Я знаю пару способов, как это можно будет сделать, — говорю я, залезая в портфель и роясь в нем. — Могу начать использовать вот это, — я вынимаю острые садовые ножницы, — на твоих пальцах. За каждый ответ, который мне не понравится, я начну отнимать по пальцу.
Вообще-то я не собираюсь этого делать. Я не стану отнимать у него пальцы, но пока он верит в то, что буду, это неважно. Смотрю на его лицо, пока он изучает садовые ножницы. Совсем нетрудно представить, как они охватывают один из его пальцев, как лезвия вспарывают плоть и как мало мне понадобится усилий, чтобы переломить ему кость. В воображении он уже видит, как все его пальцы валяются на полу, под стулом.
Я на это способен. И Мелисса тоже была бы способна. И он тоже.
Каждый из нас троих уже убивал.
— Ты ведь убил ее, правда?
Боб кивает.
— Можешь сказать почему?
Он пожимает плечами:
— Точно не знаю.
Не слишком подробный ответ, но я верю, что это правда — по крайней мере, та правда, которую он осознает.
— Хочешь, я помогу тебе понять почему?
Он все делает правильно и снова кивает.
— Потому, что ты можешь, — начинаю я. — Внутри тебя сидит осознание, что ты на это способен. Ты всегда хотел почувствовать власть. Каково это, убить человека? Представь себе степень контроля! Ты представлял себе это, но, конечно, то были только фантазии. Ты не мог сам себе признаться, что ты на самом деле сможешь это сделать. Ты раздумывал о последствиях, о том, как ты мог бы избежать наказания, о том, как создать образ невиновности. Существует масса способов это устроить, но зачем опробовать их на практике? В конце концов, ты просто думаешь об этом, а не строишь планы. И вот в один прекрасный день фантазий уже не хватает. Фантазий не об убийстве, а о сексе. Жестком сексе. Поэтому ты снимаешь проститутку, но это не то же самое, потому что она не настоящая жертва. Ты хочешь убить ее, потому что в идеале именно к этому ведет жесткий секс, но ты знаешь, что нет смысла убивать проститутку, потому что, по сути, они уже мертвы. Они — зомби, от них несет невезением и плохим запахом изо рта. Тебе надо было убить кого-то из более благополучного социального слоя, и тут появляется Даниэла Уолкер. Жертва домашнего насилия, которая отказывается доносить на своего мужа.
Боб молчит. Я думаю о той части отчета патологоанатома, в которой говорится, что у Даниэлы уже были травмы. Если бы она ушла от мужа, то осталась бы жива. Просто кто-то еще умер бы. Кэлхаун наверняка нашел бы кого-нибудь еще.
— Она угрожает ему, даже доходит до полиции, но к концу дня ее страх перед ним и ее любовь к нему мешают ей предпринять какие-либо действия. Эта женщина — неудачница. Ты не понимаешь, как она вообще могла выйти замуж за такого человека, да еще и иметь от него детей. Но ты забываешь, что он был очень милым, когда они познакомились, так же, как ты был мил со своей женой.
Я смотрю на него. Моя речь никак на него не подействовала. Если это и правда, а я думаю, что большинство из этого правда, он все равно не даст мне об этом знать. Это несколько раздражает, но не настолько, чтобы перерезать ему горло. Я сижу и жду.
— Ты недавно в этом городе, — продолжаю я, — поэтому противостоять искушению начать действовать практически невозможно. Ты знаешь ее адрес и выясняешь режим ее дня. Муж на работе, дети в летнем лагере, что может быть лучше? Перед тем как напасть на нее, ты решаешь подставить ее мужа, потому что кто еще может настолько идеально подойти под роль убийцы? И ты отвечаешь на этот вопрос. Кое-кто еще более идеален для этой роли, и этот человек — я, поэтому что ты делаешь? Ты сваливаешь на меня убийство, которого я не совершал, и, если честно, Боб, я этого не оценил. Но тебе повезло, потому что у тебя есть шанс изменить мое мнение о тебе. Ты либо можешь покинуть этот дом, став богаче и деньгами, и духовно, либо очутиться в пластиковом мешке и отправиться прямо в ад. Конечно, я не упоминаю, что там наказание длится вечно, а вечность, Боб, это очень долго.
Я начинаю беспокоиться: что я несу? Ад? Да кому какое дело до сатаны? Этот хромоногий, краснокожий ублюдок — лишь плод христианского воображения, предназначенный исключительно для того, чтобы устрашать убийц, насильников, лжецов, лицемеров, — несмотря на огромное количество кровавых добрых дел, ими совершенных.
— Впрочем, будешь ли ты жариться в аду — это не моя проблема. А вот то, что ты совершил с бедняжкой Даниэлой Уолкер — это уже моя проблема. Из того, что я узнал, побывав здесь, — я развожу руками, обводя комнату, — я пришел к некоторым интересным и поучительным выводам.
