Все мои попытки заполучить Лану были тщетны. Каждый раз, когда я заглядывал в кабинет Гречанника, где она просто осела, помогая Жозефу с делом о взрыве в метро, у ее стола кто-нибудь стоял. На ней был темно-синий костюм и белая крахмальная блузка. И строгость одежды еще больше подчеркивала необыкновенную соблазнительность всего облика. Я сильно подозревал, что Гречанник, а иногда и сам Пархоменко, просто искал повод, чтобы подойти и заговорить с ней, давая очередную ненужную инструкцию. Она выслушивала их очень серьезно, но в ее зеленых глазах я угадывал легкую иронию — Лана, безусловно, знала силу своей привлекательности.
В конечном счете мне это кобелирование надоело. Я прервал его самым примитивным образом. Набрал номер Гречанника и гаркнул в трубку:
— Белову в кабинет Турецкого.
По-моему, Гречанник неразобрался, кто звонит…
Она стала у двери, постукивая авторучкой по ладони. Не знаю, сколько бы тянулось наше молчание, если бы Лана, наконец, не спросила своим низким голосом.
— Можно, я сяду?
Она улыбнулась, и мне захотелось сейчас же поцеловать ее. Вместо этого я должен был задавать ей вопросы, а она — отвечать на них, и мы исправно выполняли свои обязанности, думая совсем о другом, о том, что было и будет с нами — с ней и со мной, когда все пройдет — неприятность и горе, и останется одно счастье.
Она сидела передо мной, чуть-чуть опустив голову, и чертила что-то на листке бумаги, поднимая глаза, слушая очередной вопрос, и опять смотрела на замысловатый орнамент рисунка. И тогда я видел маленький зеленый бантик, чудом державшийся в ее волосах.
Нас разделяло пространство стола, на нем лежали сто страниц о жизни и смерти Ким и, словно фотоэлемент, установленный в аэропорту для обнаружения металлических предметов, не давали нам преступить невидимую черту: протяни руку — и раздастся сигнал тревоги.
И чтобы пройти опасный участок, я спросил:
— Так что там нового у вас по взрыву?
Лана отложила авторучку в сторону, и я скорее почувствовал, чем услышал, что она вздохнула с облегчением:
— Ты оказался прав: этот Святов, который взорвал церковь, никакого отношения к бомбе в метро не имеет. Оговорил себя, у него оказалось алиби — в момент подготовки взрыва находился целый день на обследовании в онкологической клинике… Но нам удалось нащупать другой след.
«Нам» — она сказала это с нескрываемой радостью.
— Обнаружена группа армян, занимавшаяся террористическими актами. Пытались устроить взрыв во время демонстрации в Ереване. Судя по почерку, взрыв в метро — их работа…
— Они признались?
— Нет еще, не признались. Но признаются, — твердо сказала Лана, — нам помогает опытная бригада из КГБ…
В ее глазах было что-то особенное, затаенное, как будто она отгораживалась от меня — «мы», «КГБ»… Ну, это романтика начинающего следователя, я тоже через это прошел. Потом, через годик, все становится будничной рутиной — и погони, и работа с агентами, и операции ГБ, — и тогда прощай романтический энтузиазм следственной профессии. Зазвонил телефон. Я посмотрел на часы, было пять тридцать вечера.
— Добрый день, товарищ генерал! — Я услыхал характерный смешок Грязнова и поддержал его хохмаческий тон:
— Приветствую вас, гвардии полковник! Как на фронте?
— На втором турецком без перемен: противник наступает, мы, как всегда, в глубокой ж…
Я с силой прижал трубку к уху — от капитана Грязнова можно услышать и более крепкие выражения, но практикантка Белова бесстрастно изучала наполеоновские черты нового генсека на висящем над моей головой портрете.
— Ладно, Сашок, теперь по порядку. Днем через районный розыск прощупал этих… ее партнеров по сексу. Слушай, никто не накладывается на наши фотороботы. У пятерых — алиби, с двумя еще чикаюсь, но, кажется, эта версия у нас не проходит. Мать девочки только допросил, не сказала ничего стоящего. Дочка писала ей о каком-то солдате, уверяла, что у нее «с ним серьезно». И все. Одно слово, товарищ генерал, невезуха!
В дверях показалась холеная голова Гречанника:
— Так я и знал, что ты здесь, Лана. Пошли, ты мне нужна.
Она встала, сказала мне одними губами:
— Я позвоню… — и пошла к двери, покачивая узкими бедрами, обтянутыми синей юбкой.
— Опять у тебя Гречанник бабу увел? — разорялся Грязнов на другом конце провода. — Самбист называется! Дал бы ему разок в пах — и привет!
У меня же вертелась в голове мысль, и вопрос возник сам собой:
— Слушай, Грязнов, ты почту смотрел?
— Что? — не понял Грязнив. — Погоди, погоди, Сашок. Какую почту — Лагиных? Так я же выполнил твое задание — отнес в местное почтово-телеграфное отделение твое постановление об изъятии почтово-телеграфной корреспонденции. Как что-нибудь придет на имя девчонки, они сразу перешлют: тебе.
— Я не о том, Слава. Сегодня понедельник, семнадцатое. Убийство произошло в пятницу. Осмотр произвели в субботу. А ведь утренняя почта приходит до восьми утра, понял?
— Больше скажу, товарищ генерал, когда-то за письмами ходили на почту, но последние полторы сотни лет почту разносят по домам, угадал?.
— Кончай хохмить, — я уже разозлился, — немедленно возвращайся и осмотри почтовый ящик Лагиных, наверняка в него родители не заглядывали, сейчас им не до почты.
— Александр Борисович, — голос у Грязнова посерьезнел, — у меня через десять минут свидание с человеком, с «моим человеком», понимаешь?
На языке оперативников это означало встречу с агентом, с личным агентом Грязнова, и по секретной инструкции пойти на нее не мог никто, кроме Грязнова. Даже начальник МУРа.
— Хорошо, я сам, — бросил я коротко и положил трубку на рычаг.
Мы все забыли о почтовом ящике, думал я, изо всех сил нажимая на акселератор. Убийцы явно искали что-то среди бумаг. А Ким прятала фотографию солдата, воевавшего в Афганистане. И не исключено, что в субботу или сегодня, в понедельник, от него могло прийти письмо. Да что я — совсем свихнулся?! Письмо от сержанта Дубова могло прийти разве что… с того света.
Мать Ким Лапшой, маленькая кореянка с лицом, опустошенным потерей, безмолвно протянула через порог ключ от почтового ящика и сразу закрыла дверь. При тусклом свете лестничного освещения я с трудом нашел номер «322» на огромном металлическом блоке. Ключ не всовывался в замочную скважину. Что за черт! Руки у меня почему-то стали черными. Я вынул зажигалку и увидел… Языки копоти на поверхности ящика. Его кто-то уже пытался открыть, сломал замок, а когда попытка не удалась, то просто сунул спичку в смотровую дырку и сжег то, что там было.
Я поднялся к соседям Лапиных, Корабельнишовым.
— Да тут у нас панки эти, хулиганье часто развлекаются. Волосы выкрасят в лимонный цвет, анаши накурятся и давай идиотничать: игрища устраивают, почту жгут! — возмущался Корабельников, мужик с внешностью свободного художника, патлатый и расхристанный не меньше, чем критикуемые им московские панки. — Кто — то утром в воскресенье устроил нам пожар. Дым еще целый день чувствовался…
От Корабельникова я позвонил в прокуратуру. На мое счастье, Моисеев еще не ушел домой — отмаливал свои алкогольные грехи.
Пока он ехал, я смотался в ЖЭК и приволок двух подвыпивших слесарей.
Через полчаса на дежурной машине прикатил Семен Семенович во всеоружии криминалистической техники, и мы приступили к осмотру пожарища, предварительно осветив лестничную площадку мощным светом электрической лампы, извлеченной из следственного чемодана криминалиста.
Жэковский слесарь отжал стамеской замок…
Сгоревший комочек бумаги с серыми колышущимися бахромками краев напоминал крещенские гадания моей бабушки: вот она комкает тетрадные страницы, кладет их на фарфоровое блюдечко и чиркает спичкой: «Видишь, Сашуля, выпадет нам опять война. — Она обводит пальцем тень на стене от сгоревшей бумаги. — Видишь, воин в кивере, а в руке — копье…» Я забираюсь с коленками на жесткий стул с гнутой спинной, старательно вглядываюсь в очертание тени, никакого воина с копьем не вижу, а по стене плывет чудо — юдо рыба-кит, о котором нам сегодня в детском саду читала воспитательница. Но почему-то чаше всего эти бабушкины тени напоминают мне старинные корабли…
Вот и сейчас я увидел, как в глубине ящика покачивается от ветра обугленный «фрегат», готовый рассыпаться при первом прикосновении, — все, что осталось от какого-то письма.
Мы выставили кордон из слесарей, призванных охранять парадную дверь, чтобы ветер не мог развеять наши слабые надежды. Слесари с радостью выполняли репрессивные функция и никого не впускали в дом, а Семен Семенович тем временем осторожно и ловко с помощью совочка и мягкого пинцета перенес «кораблик» в коробку с ватой, покрытой папиросной бумагой.
Затем, потерев целлулоидные пластинки о свое колено, притянул на их наэлектризованную поверхность отвалившиеся мелкие кусочки, достал из следственного чемодана резиновую грушу со стеклянной трубкой, напоминающую детскую клизму, и всосал в нее мельчайшие частицы золы.
