Огромные фиолетовые глаза ее были прекрасны, никто не усомнился бы в этом, но в них присутствовало еще что-то — они казались стеклянными и пустыми и как будто не отражали света. Они немного блестели, но каким-то поверхностным блеском. Так блестят глаза на фотографиях — наружный блеск не отражает прозрачность глубины.
Очень мягко снял ее руку с правого плеча и завернул рукав до локтя. Если остальные части тела человека должны соответствовать лицу, то и рука должна быть прекрасной. Но увидел я иное — рука была изуродована следами от бесчисленных уколов.
Губы Труди дрогнули, и она со страхом посмотрела на меня, словно ожидая упрека. Потом, рывком опустив рукав, обняла меня обеими руками и, уткнувшись лицом мне в шею, заплакала. Она плакала навзрыд.
Я погладил ее по голове со всей нежностью, на которую способен человек, утешая того, кто возымел намерение задушить вас, и взглянул на Ван Гельдера.
— Теперь мне известны ваши причины, — сказал я. — Именно поэтому вы хотели, чтобы я сюда приехал?
— Простите меня, если считаете, что я неправ.
— Но ваша цель именно в этом и состояла?
— Да. И только Богу известно, как мне не хотелось этого делать. Но вы поймете меня, ведь если быть честным по отношению к коллегам, я должен поставить их в известность.
— Значит, де Грааф в курсе?
— Это знает любой старший офицер полиции Амстердама, — спокойно ответил Ван Гельдер. — Труди!
Но она лишь сильнее сжала меня в своих объятиях. Я почувствовал, что начинаю задыхаться.
— Труди! — На этот раз голос звучал более резко и повелительно. — Тебе необходимо выспаться! Ты же помнишь, что сказал доктор? В постель, живо!
— Нет, нет! — прорыдала она в ответ. — Не надо в постель!
Ван Гельдер вздохнул и громко позвал:
— Герта!
В то же мгновение, как будто она ждала за дверью ключевой реплики (что скорее всего так и было), в комнате появилась особа весьма необычного вида. Если говорить о значении оздоровительных диет, то тут не оставалось никаких сомнений в их важности. Это была огромная и чрезвычайно толстая женщина, одетая точно так же, как кукла Труди. Применительно к ее переваливающейся походке выражение «она шла» явно не могло быть употреблено. На массивную грудь спускались длинные, светлые косы, перевязанные ярко-голубой лентой. Морщинистое лицо, будто сделанное из потрескавшегося коричневого пергамента, говорило о том, что ей давно перевалило за семьдесят. Контраст между яркими тонами одежды и светлыми косами, с одной стороны, и старой каргой, которой они принадлежали, с другой — был чудовищен и отвратителен настолько, что ощущался как нечто непристойное, но ни Ван Гельдер, ни Труди, казалось, не замечали этого.
Старуха прошла по комнате — при такой полноте и неуклюжей походке двигалась она довольно быстро — коротко кивнула мне в знак приветствия и, не говоря ни слова, взяла Труди за плечо ласковой, но твердой рукой.
Та подняла голову. Слезы уже высохли. Она улыбнулась, послушно кивнула, сняла руки с моей шеи и встала. Подойдя к Ван Гельдеру, она взяла у него куклу, поцеловала его, потом, подойдя ко мне, поцеловала меня и выпорхнула из комнаты, сопровождаемая Гертой. Я облегченно вздохнул и едва удержался, чтобы не вытереть платком лоб.
— Могли бы и предупредить меня, — пожаловался я. — И насчет Труди, а также насчет Герты… Кстати, кто она, эта Герта? Няня?
— Старый вассал, наверное, так это звучит по-английски!
Ван Гельдер сделал большой глоток, словно это могло придать ему силы. Я последовал его примеру, поскольку больше нуждался в подкреплении: ведь он уже успел привыкнуть к подобным сценам. — Старая экономка моих родителей, — продолжал Ван Гельдер, — с острова Хайлер в Зейдер-Зее… Как вы, наверное, заметили, они там, мягко говоря, несколько старомодны в отношении одежды. Экономка живет у нас всего несколько месяцев, но вы видели, как она управляется с Труди.
— А Труди?
— По умственному развитию она еще восьмилетний ребенок. Последние 15 лет Труди оставалась восьмилетним ребенком. И ей всегда будет восемь. Вы, может быть, уже догадались, что она мне не дочь, но едва ли родную дочь я любил бы сильнее. Труди — дочь моего брата. До прошлого года мы работали вместе. Я — по борьбе с наркотиками, он — начальником охраны в одной нефтяной компании. Его жена умерла несколько лет назад. А потом брат вместе с моей женой погибли в автомобильной катастрофе. В прошлом году. Кто-то должен был позаботиться о Труди. Я ее удочерил. Мне не хотелось этого делать, а теперь я не представляю жизни без нее. Она никогда не повзрослеет, мистер Шерман.
И ведь все это время его подчиненные, вероятно, считали, что Ван Гельдер — преуспевающий начальник, который только и думает, как бы засадить за решетку побольше преступников.
Я никогда не отличался склонностью к сочувственным речам и соболезнованиям, поэтому ограничился вопросом:
— Ее порок… когда он возник?
— Бог его знает… Много лет назад. Задолго до того, как об этом узнал брат.
— Некоторые инъекции сделаны совсем недавно.
— Она проходит курс лечения. Вы считаете, слишком много инъекций?
— По-моему, да.
— Герта сторожит ее, как коршун. Каждое утро она водит Труди в парк. Девочка любит кормить птиц. Днем Труди спит. Но иногда к вечеру Герта устает, а меня по вечерам часто не бывает дома.
— Вы думаете, за ней следят?
— Боюсь, что да. Не знаю, правда, как им это удается.
— И через нее они хотят оказать на вас давление?
— Конечно! А что же еще? У Труди нет денег, чтобы платить за наркотики. Но эти идиоты не понимают, что я скорее соглашусь на ее медленную смерть, чем скомпрометирую себя. Поэтому они не отступятся.
— Вы могли бы поместить Труди под круглосуточное наблюдение.
— Это можно сделать только официальным путем. А официальная просьба такого рода автоматически попадает в органы здравоохранения. И что тогда?
— Клиника, — согласился я. — Для умственно отсталых. И ей оттуда не выйти.
— Да, никогда.
Я не знал, что еще сказать, кроме «до свидания». Поэтому встал, попрощался и ушел.
Остаток дня я провел в своем номере, просматривая тщательно подобранные и снабженные перекрестными индексами протоколы и дела, предоставленные ведомством полковника де Граафа. Они включали в себя все известные случаи, произошедшие в Амстердаме за последние годы, и материалы судебных процессов, связанных с употреблением наркотиков. Читать их было довольно интересно, конечно, в том случае, если вас интересовали смерти, деградация, самоубийства, разрушенные семьи, загубленные карьеры, но лично для себя я ничего не извлек из этих папок. Я битый час потратил, пытаясь перекроить и систематизировать перекрестные индексы, но ничего не получалось — я не улавливал даже намека на какую-нибудь закономерность. И я сдался. Уж если проницательным умам де Граафа и Ван Гельдера, затратившим, вероятно, уйму времени, не удалось установить никаких закономерностей, — мог ли я рассчитывать на успех?
К вечеру я спустился в холл и отдал ключ портье. Улыбка помощника управляющего, сидевшего за стойкой, стала чуточку менее зубастой, улыбался он почтительно и даже несколько извиняясь: очередной трюк. Видимо, ему посоветовали применить по отношению ко мне какую-то тактику.
— Добрый вечер, добрый вечер, мистер Шерман! — Льстивая любезность понравилась мне даже меньше, чем его обычная манера.
Боюсь, вчера я был несколько резок, но, видите ли…
— Пустяки, мой дорогой, пустяки! — Я же не мог позволить, чтобы какой-то администратор превзошел меня в любезности. — В данной ситуации это вполне понятно. Вы, должно быть, испытали сильное потрясение. — Я взглянул на дождь за окном. — Между прочим, путеводители об этом умалчивают.
Он широко улыбнулся, словно ни разу не слыхивал этой идиотской шутки, и лукаво добавил:
— Погода едва ли годится для прогулки, мистер Шерман.
— Я и не собираюсь прогуливаться. Сегодня вечером я в Заандаме.
— В Заандаме? — Он поморщился. — Весьма вам сочувствую. — Очевидно, помощник управляющего знал о Заандаме больше меня, и неудивительно — ведь я только что нашел это название на туристской карте.
Дождь — не дождь, а шарманка все еще продолжала завывать и взвизгивать. Теперь она вышвыривала в эфир Пуччини, и ему тоже здорово доставалось. Я подошел и некоторое время постоял, не столько слушая музыку, о музыке не могло быть и речи, сколько незаметно разглядывая кучку изможденных и плохо одетых подростков — явление весьма редкое для Амстердама, где не очень-то заботятся об умерщвлении плоти. Опершись руками на шарманку, они, казалось, забыли от восторга обо всем на свете. Мои мысли прервал хриплый голос, раздавшийся за спиной:
