– И при этом мистер Бартон Джеймс настаивал на абсолютной невиновности подозреваемого? – Питт был поражен. Такое просто не поддается разумению. – Но, может быть, мистер Стаффорд решил вернуться к делу в связи с некомпетентностью защитника на том обвинительном процессе? Конечно, сейчас нельзя исправить допущенные ошибки. Единственными, кто мог бы сказать точно, была ли драка и что вообще произошло, были Блейн и Годмен, а они оба мертвы.
– Совершенно точно, – скорбно заметил Прайс. – Боюсь, все это – лишь досужие рассуждения, и не могу придумать, каким образом их можно было бы использовать.
– Однако вы говорите, что у мистера Стаффорда было такое ощущение, что имеет смысл снова заняться этой проблемой, – заметил Питт. – А между прочим, почему решили, что именно Годмен хотел убить Блейна? Какой у него был для этого повод?
– Повод отвратительный, – Прайс слегка поморщился. – Он был евреем, как вы знаете, и, естественно, его сестра тоже. У Блейна была с ней любовная связь… во всяком случае, на это намекали. Он весьма упрямо преследовал ее и как раз в тот самый вечер подарил ей ожерелье, весьма дорогое, принадлежавшее матери его жены. – Лицо Прайса было печально. – Большая глупость с его стороны, поступок очень дурного тона. Ну а Годмену очень не нравилось внимание, которое Блейн уделял его сестре. Он был уверен, что у того нет никаких намерений жениться на ней – ведь она не только еврейка, но и актриса, а Блейн к тому же был женат.
– Годмен так близко принимал к сердцу все, что касается сестры? – удивился Питт. Он уже встречался с Тамар Маколи; представление о романтической жертве, которая нуждается в покровительстве брата, с ней никак не вязалось. Однако любовь превращает в глупцов даже умных людей, а сила характера или целеустремленность не могут служить достаточной защитой. Напротив, иногда наиболее сильные натуры особенно глубоко страдают от ран, нанесенных самолюбию.
– Да, это так, – кивнул Прайс. – Дело семейной чести – в религиозном и расовом аспекте. Точно так же, как мы ужасались бы факту сближения одной из наших дочерей с евреем, последние, по-видимому, в равной степени ужасаются, когда кто-нибудь из их племени сближается с представителем другой национальности. – Он слегка отодвинулся в кресле от стола. – Если постараться, можно понять их точку зрения… Как бы то ни было, вот причина, почему Годмен убил Блейна, и он не первый, кто убил или был способен убить соблазнителя сестры.
– Да, – согласился Питт, – и такое будет происходить всегда. Но этот мотив не был использован защитой, не так ли?
Прайс улыбнулся.
– Не думаю, что общественное мнение согласилось бы принять тот довод, что защита добродетели мисс Маколи достаточна для оправдания убийства мистера Блейна, мистер Питт. Боюсь, защитника подвергли бы публичному осмеянию.
– Неужели ее репутация была столь запятнана?
– Вовсе нет. Но она пострадала бы от распространенного мнения относительно репутации актрис в целом. И не думаю, что присяжный-нееврей принял бы во внимание то, что брат не желал связи сестры с любовником-неевреем, так как это замутит ее чистую еврейскую кровь. – Прайс состроил кислую мину. – Однако если каждый мужчина, который ухаживает за красивой еврейкой, стал бы подвергаться распятию, потребовалось бы больше крестов, чем в Древнем Риме, и существование наших лесов оказалось бы под угрозой!
– Да. – Питт сунул руки в карманы. – Чрезвычайно отвратительное дело. Удивлен, что мисс Маколи все-таки преодолела эту бурю негодования и пользуется успехом в театре.
Прайс пожал плечами.
– Думаю, для нее это было трудное время. Но Годмена повесили, а поскольку ее никто и никогда не обвинял в причастности к преступлению, публика удовлетворилась и решила простить ей, что она его сестра. – Адвокат рассеянно протянул руку и потрогал длинными пальцами гладкую желтоватую поверхность чернильницы. – А многие из какого-то извращенного чувства даже восхищались ее преданностью брату, хотя одновременно жаждали повесить его на самой высокой в стране виселице; и если бы она осудила его, они назвали бы ее предательницей. – Он убрал руку с чернильницы. – Такое впечатление, что она действительно верит и верила в невиновность брата, а общество убеждено, что сама она виновна только в любви к человеку, который никогда бы на ней не женился.
– Значит, она одновременно потеряла и возлюбленного, и брата?
– Да, по-видимому, так.
– Но вы, кажется, упомянули, что она получила от Блейна дорогое украшение, фамильную драгоценность?
– Да, и говорила, что надела его в тот же вечер, на ужин, но потом настояла, чтобы он забрал ожерелье обратно.
– И Блейн его действительно взял? – спросил Питт.
Прайс удивился.
– Не имею ни малейшего представления. Его при нем не нашли. Возможно, мисс Маколи отделалась от украшения, чтобы придать достоверность своим словам. Насколько мне известно, никто и никогда больше не видел это ожерелье. – На лице Прайса мелькнула надежда. – Но, может быть, Стаффорду стало об этом что-нибудь известно. Вот это могло бы пролить свет на те события в гораздо большей степени, чем какое-либо медицинское заключение относительно Годмена, которое никак не может быть подтверждено. Вот уж поистине мертворожденная идея.
– А кто еще знал об ожерелье? – спросил Питт, лихорадочно перебирая в уме различные возможности и нащупывая новые нити, которые, вероятно, обнаружил и Стаффорд и стал их распутывать, и уже был близок к правде, еще пока скрытой, но подошел к ней слишком близко, и некто, испугавшись, его убил. – Ведь прошло так мало времени между тем, как Блейн подарил ожерелье мисс Маколи, и уходом Годмена в тот вечер из театра.
– Да… немного, – поспешно согласился Прайс. – Это засвидетельствовала костюмерша Примроуз Уокер, одевавшая мисс Маколи. Она видела, как Блейн подарил ей ожерелье и сказал, что оно издавна принадлежит его семье. Вообще-то оно принадлежало его теще – мисс Маколи утверждала, что именно по этой причине отдала его обратно; но, к сожалению, именно этого никто не мог засвидетельствовать. Однако, возможно, Стаффорд кое-что узнал.
– Но разве он не захотел бы вам об этом рассказать?
– Необязательно. Я ведь был советником обвинения, мистер Питт, а не защиты. Очевидно, однако, что он собирался поставить в известность Бартона Джеймса сразу же, как только получит подтверждение своим разысканиям. Он действительно упомянул, что очень скоро навестит Джеймса. – Говоря это, Прайс серьезно глядел на Томаса, и по его лицу было заметно, что он начинает все больше осознавать происходящее. – Тогда многое из того, что кажется сейчас странным, объяснилось бы… – Он осекся, словно опасаясь сказать лишнее, и теперь ожидал, что ответит Питт.
– А полиция никак не отметила исчезновение ожерелья? – спросил инспектор, обдумывая услышанное.
– Нет, не припомню, – тихо ответил Прайс. – В материалах суда это было не зафиксировано. Мисс Маколи утверждала, что она вернула ожерелье Блейну, но полагаю, что ей попросту не поверили, решив, что она его утаила – ожерелье действительно было дорогое. Или же она утверждала это, чтобы помочь защите брата.
– Это помогло?
Прайс сокрушенно пожал плечами.
– Ни в малейшей степени. Я уже говорил, что ей не поверили. Не исключено, что мы должны перед ней извиниться. – На лице его отразилось сожаление. – Боюсь, это именно я заявил, что она женщина двусмысленной репутации, что ей не очень-то можно доверять и что она будет утверждать все, чтобы посеять сомнения в вине брата. В тех обстоятельствах это было вполне допустимое заявление, но в конечном счете, возможно, и несправедливое. Очень неприятно думать, мистер Питт, что некто употребил все свое искусство, дабы невиновного человека повесили. И тот аргумент, что этого требует сама по себе должность прокурора, не очень утешает.
Томас почувствовал к Прайсу инстинктивную симпатию; в памяти его всплыли собственные болезненные воспоминания. Прайс ему нравился, и все же нечто беспокоило инспектора – нечто едва ощутимое и слишком неопределенное, чтобы дать этому название.
– Понимаю, – произнес он вслух, – у меня такое же чувство.
– Да-да, конечно, – согласился Прайс. – Хотел бы я вам рассказать больше, но это все, что мне известно. И сомневаюсь, что мистер Стаффорд знал больше меня, иначе бы он обязательно упомянул об этом. – Прайс остановился, в глазах его мелькнула какая-то тень, хотя он по-прежнему держался с большим достоинством, почти горделиво. – Я… мне жаль. Я ведь был лично знаком с ним.
– Уважаю ваши чувства, – ответил Питт.
