плечо Ребекки.
– Это он позвонил Свену-Эрику, – объяснила Ребекка из-под полотенца. – Тебе не обязательно было приезжать. Со мной всё в порядке.
– Ну раз уж я здесь, – ответила Рагнхильд голосом медсестры, – и прихватила с собой «Вискотеарс», я тебя посмотрю.
Она закапала «Вискотеарс» в воспаленные глаза Ребекки.
– Поставь флакончик в холодильник. Лучше использовать, когда он холодный.
Ребекка поблагодарила, и Рагнхильд снова вспомнился снежный мост.
Ее переполняло такое желание помочь Ребекке, что Рагнхильд испугалась. В этом чувствовалось что-то нездоровое. «Нет ничего плохого в том, чтобы подлечить человека, – успокаивала себя она. – Тем более что я медсестра».
– Утром полегчает, – пообещала Рагнхильд.
– Хотите чаю? – предложил Сиввинг. – Может, кофе? Вы пьете кофе по утрам? Некоторые говорят, что не могут уснуть, если…
Он прочитал небольшую лекцию о кофеине, отношение к которому, оказывается, может меняться с годами. Вспомнил одного своего знакомого, который не ложится в постель, не выпив перед этим трех чашек кофе.
Рагнхильд с благодарностью согласилась. Ей был нужен повод задержаться в этом доме.
– Спасибо, – повторила Ребекка. – Чувствую себя drama queen [90].
– Ты больна, – сказала ей Рагнхильд. – Но я рада, что у меня появился повод зайти. Я ведь давно хотела поговорить с тобой о твоей маме.
Начало, во всяком случае, было положено. Рагнхильд услышала, как возле кухонной плиты насторожился Сиввинг.
– Зачем? – спросила Ребекка.
Рагнхильд и сама только что узнала ответ на этот вопрос. Когда увидела сложенные на животе руки Ребекки – те самые, которые били Вирпи в грудь, когда она кормила Ребекку в больнице. Такая маленькая рука, но инстинкт выживания придавал ей силы. Достаточно, во всяком случае, чтобы заставить молоко сочиться из груди.
Рагнхильд пришли на ум первые слова исповеди: «Я недостойная, слабая женщина, разделяющая родовое наследие греха и смерти». Эти слова всегда довлели над Рагнхильд, лежали на сердце тяжким грузом.
«Но на самом деле это освобождение, – подумала она. – Религия учит нас воспринимать себя как последние ничтожества. И все, что мы делаем, также изначально ничтожно и нечисто. Те, у кого вокруг головы сияние, путь сидят и медитируют где-нибудь на холме».
– Потому что я хотела просить у тебя прощения, – ответила Рагнхильд Ребекке. И тут же поспешила добавить: – Что вовсе не значит, что ты должна меня прощать, разумеется. Просто я хочу сказать тебе это.
– Теперь я совсем ничего не понимаю, – растерялась Ребекка. – Ты мне ничего не сделала. Мы почти не знаем друг друга.
– Это так, – согласилась Рагнхильд, – но… слишком живо в нас это «родовое наследие». Грехи отцов.
Рагнхильд повернулась к Сиввингу. Тот почти незаметно кивнул.
– Пора выгуливать собак. Пожалуй, пройдусь с ними по поселку.
«Инсульт не повлиял на его умственные способности», – с удовлетворением заметила про себя Рагнхильд.
Сиввинг взял собак и ушел. Она слышала, как стихли его шаги на лестнице.
– Мы одни, – сказала Ребекка.
Она так и осталась лежать с полотенцем на глазах, к облегчению Рагнхильд. Так и выслушала весь ее рассказ и ни разу не села, не посмотрела ей в глаза.
– Вирпи появилась у нас на острове, когда ей было три года, а мне – восемь, – начала Рагнхильд. – Мы жили дикой, свободной жизнью. Бегали как сумасшедшие, даже она, такая маленькая. Папа говорил, у меня появился хвост, которым мне не всегда удается управлять. Потому что далеко не всегда последнее слово между мной и Вирпи оставалось за мной. Дома мы только ели и спали. Лазали по деревьям. Я могла управляться с небольшой лодкой, поэтому мы часто уплывали куда-нибудь. А потом возвращались с разодранными штанами и пятнами смолы на свитерах и кофтах. Или с головы до ног усыпанные соломой. Мама только охала – «так уж обязательно тащить на кухню все это?» Но потом опять готовила и стирала, а мы как ни в чем не бывало убегали в лес.
Вирпи носила платья Рагнхильд, которые были ей велики, и большие сапоги, чудом державшиеся на ее ногах. Рагнхильд вспомнилось налитое кровью лицо Вирпи, когда она толкала лодку. А потом Рагнхильд, сидевшая на веслах, командовала: «Прыгай!» И Вирпи с визгом заскакивала в лодку, не уронив в воду большие сапоги, если только Рагнхильд к тому времени не успевала отплыть слишком далеко от берега. Если же у Вирпи не получалось запрыгнуть, Рагнхильд оставляла ее на берегу. Такое случалось.
– Помню, мама рассказывала, что у тебя была собака, – сказала Ребекка. – Ее звали Вилла, да?
– Да, – подтвердила Рагнхильд. – Вилла.
Прошлое и настоящее смешались, и у нее заболело в груди.
– Так или иначе, – продолжала она, – мы переехали в город, когда мне было двенадцать, а Вирпи – семь. Хенри унаследовал хозяйство. Никому от этого легче не стало. Предполагалось, что он одумается, когда почувствует ответственность. Но этого не произошло.
Рагнхильд потрогала скатерть – домотканая, похоже. И идеально выглажена. Ее тронуло, что Ребекка не только живет в доме бабушки, но и заботится о нем.
– Мама… – продолжала Рагнхильд, – не знаю, сейчас, наверное, сказали бы, что у нее депрессия, но в то время мы не знали таких слов. Только не мы, во всяком случае. Она так убиралась в квартире, что становилось жутко. В городе никого не знала. В магазине не решалась заговорить с кассиршей, потому что стеснялась своего шведского. Если кто-нибудь заходил ко мне, я обычно просила äiti: «Молчи, пожалуйста». Не хотела, чтобы одноклассницы слышали ее «Halvaks leipää» [91].
Рагнхильд вспомнила неуверенную улыбку мамы, в которой читалось желание всем угодить. В их новой городской квартире äiti хотела бы стать прозрачной, как пергаментная бумага.
– Я всего лишь приспосабливалась, как могла, – объяснила Рагнхильд. – Первое время была ужасно молчаливая. Работала над произношением, чтобы финский не пробивался сквозь шведский. Вирпи – другое дело. Она дралась каждый раз, когда кто-то упоминал об ее финских корнях. А такое бывало тогда часто.
«К делу, – мысленно подстегнула себя Рагнхильд. – Нет никакой необходимости расписывать во всех подробностях детство Вирпи и какими маленькими и глупыми мы были».
– Через выходные мама ездила в поселок и убиралась у Хенри, забивала его морозилку. Но весну и
