лето шестьдесят седьмого äiti болела. У нее обнаружили язву желудка. Улле явился к нам и сказал, что Хенри нужна помощь. Я к тому времени устроилась на работу, выносила горшки в больнице. Так что вариант со мной отпадал сразу. Вирпи было четырнадцать, и Улле сказал, что она достаточно сидела у нас на шее. Пусть это лето поживет с Хенри, заботится о нем. Вирпи пыталась протестовать, но Улле все решил. И никто из нас слова не сказал против. Я была рада избавиться по крайней мере от этого. И вот в первый день летних каникул мы посадили Вирпи на автобус.
Рагнхильд вспомнила запах дизельного топлива и пыльные сиденья. Пакеты с хлебом и другой едой рядом с маленькой сумкой с платьями Вирпи. Ее бледное лицо, сжатые челюсти. Вирпи отвернулась, когда они махали ей с остановки.
– Две недели спустя она позвонила посреди ночи. Плакала и шептала в трубку: «Я здесь не останусь. Приезжайте и заберите меня». Мама и папа проснулись от телефонного звонка, и папа взял трубку. «Что случилось?» – спросила мама, и он ответил, что не знает. Потом позвонил Улле, и тот явился рано утром. Улле сказал, что Вирпи пора почувствовать ответственность. Ее баловали, как младшую. Он напомнил маме и папе, что они работали с двенадцати лет. Вирпи ведь даже не объяснила, в чем дело. Просто повторяла, чтобы ее забрали. «Если сейчас пойти у нее на поводу, – сказал Улле, – позволить вернуться домой только потому, что она заскучала или устала, Вирпи вырастет лентяйкой и тогда хлебнет в жизни по-настоящему». И снова мы ничего не возразили. Улле позвонил Хенри, поговорил с ним и Вирпи. Напомнил обоим, что мама больна и хватит попусту ее тревожить. В тот же вечер позвонил Хенри. Вирпи пропала. Она объявится, заверил его Улле и спросил, хорошо ли Хенри искал. Тот был зол. На него возложили хутор и хозяйство, а тут еще это… Что он, нянька, в самом деле? Она не могла уплыть на лодке, потому что Хенри отсоединил кабель от свечи зажигания, вытащил топливный шланг и заблокировал весла. Температура воды была не выше десяти градусов. Ледоход в том году начался поздно.
Рагнхильд была вынуждена взять паузу, чтобы перевести дух. Рассказать эту историю было все равно что переехать на новое место, откуда знакомые дома и улицы смотрятся совсем по-другому. Теперь Рагнхильд видела себя саму, мать и отца – черные, холодные скалы, к которым нельзя править лодку.
– Вирпи появилась через два дня. Она уплыла с острова. Как только не утонула в холодной воде… Потом автостопом добралась до города. Улле кричал на нее, остальные молчали. Она была… взбалмошная, вот его слово. И Вирпи ничего так и не объяснила. Но возвращаться к Хенри отказалась категорически. «Вы не можете меня заставить», – сказала она. И тогда Улле заговорил о последствиях. Если Вирпи думает, что может иметь в нашем доме бесплатную еду и теплую постель, при этом жить как ей заблагорассудится, то она ошибается. В этой семье принято работать. Вирпи собрала сумку.
– Ей ведь было всего четырнадцать, – тихо сказала Ребекка.
– Она не пошла в девятый класс, – продолжала Рагнхильд. – Жила у разных парней. «Проститутка за еду и крышу над головой», – так выразился о ней Улле.
«Нет, это невыносимо, – подумала она. – Люди сочувствуют нашей семье. Еще бы, мы ведь столько сделали для Вирпи. Улле говорил о плохой наследственности. Кто знает, кем были ее биологические родители… Я доучивалась последний год в гимназии. Не пошла на выпускной, чтобы не встречаться с Вирпи. А папа забил всех коров в хозяйстве Хенри».
– Потом она встретила Микко, – сказала Рагнхильд вслух. – И родилась ты.
– И оставила нас, – подхватила Ребекка. – Ради нового мужчины и нового ребенка.
– Она позвонила мне за месяц до смерти. – Рагнхильд вздохнула. – Сказала, что хочет бросить своего нового мужа и вернуться в Кируну с ребенком. Спрашивала, есть ли у нас место для нее. О тебе мы тоже вспоминали. Но я ведь и сама в то время…
Рагнхильд подумала о Тодде и Пауле. Как он просыпался ночами, и она не могла спать. А потом днем храпел на диване.
– Нет, – сказала она. – То, как я жила тогда, здесь ни при чем. Я не позволила Вирпи жить с нами, потому что все еще была зла на нее.
Руки Ребекки задвигались.
– За что ты на нее злилась?
– Дело не в ней. Мы все должны были стыдиться. Я, папа, мама и Улле. И Хенри, конечно, но я о нем не говорю, потому что не считаю его вполне человеком. Мы должны были стыдиться, но вместо этого презирали и отвергали ее.
– И ты думаешь, что Хенри…
Рагнхильд ждала, но Ребекка так и не договорила мысль до конца.
– Да, я так думаю. Боже мой, Вирпи переплыла реку… Ей было четырнадцать, девочки в этом возрасте как… только что распустившиеся цветы.
Рагнхильд хотелось вцепиться в плетеный стул, чтобы не податься порыву – поставить пузырек «Вискотеарса» в холодильник, перемыть посуду в раковине и, возможно, потолки и окна.
Усилием воли она заставила себя остаться в осознании боли, которую причинила Вирпи своим предательством.
– Прости, – сказала Рагнхильд Ребекке. – Я должна была встать на сторону твоей мамы против Улле. Я должна была позволить ей жить с нами.
– Но я не моя мама, – ответила Ребекка. – И почти никогда не думаю о ней.
На это Рагнхильд ничего не сказала. Спустя некоторое время объявила, что ей пора ехать. Хотела еще раз закапать Ребекке лекарство в глаза, но побоялась, что не выдержит, если Ребекка не разрешит. Набралась мужества и все-таки спросила:
– Можно я позвоню завтра узнать, как твои дела?
Ребекка пожала плечами, все так же лежа в кровати. И Рагнхильд подумала, что это, наверное, и есть тот жест, который причиняет матерям самую сильную боль.
В машине Рагнхильд полегчало при мысли, что ее ждет Бёрье. Она вспомнила фотографии Паулы, которые положила в ящик письменного стола, когда убиралась в доме накануне несостоявшейся смерти. «Я должна достать их, – решила Рагнхильд, – показать Бёрье. Заодно пересмотреть их все. А если начну плакать и не смогу остановиться, значит, так тому и быть».
* * *
