Ознакомительная версия.
Снова лирика. Он был поэт, этот Белов. Странно, что стихов в дневнике не оставил. Спросить у Колдина про дневник? Нет, пока не стоит. А Колдин тоже непрост. На столе лежит папка и потрепанный детектив. Важные для него документы он держит в книжке.
Турецкий поднял на Колдина глаза:
— И что это такое? На какой черт мне эти записки охотника?
— Не понимаете?
— А что я должен понять? — Турецкий закурил, поискал взглядом пепельницу, встал, взял с соседнего столика блюдце. — Как надо охотиться на тетеревов?
— Перепелов вообще-то. Но ведь в этом все дело! Это же все как раз и объясняет!
Турецкий посмотрел на Колдина с некоторой опаской. Ему приходилось встречать людей из мира науки и одновременно же — явно не от мира сего. Если с Кол-диным окажется так же — напрасная потеря времени. Хотя почему же напрасная? Прокатился-то он с удовольствием. Места тут чудесные. Можно опять же на Истринское водохранилище заглянуть… Да и в Леме-же, говорят, озеро есть хорошее…
— Вы не понимаете? — с сожалением констатировал Колдин. — В этом же вся соль! Это как раз и свидетельствует о том, что письмо от Белова. Это его суть, его генезис — никогда не использовать уже «заточенные» алгоритмы решения. Потому он и добился таких оглушительных результатов, что много лет делал все вопреки официальной логике науки!
— Слушайте, — сдерживая раздражение, сказал Турецкий. — Особенности научного метода вашего гениального друга меня не очень волнуют!
— А жаль, кстати, — сказал Колдин.
— Давайте к делу, а?
— Так это же дело и есть. В письме он говорит, что от него требуют продать результаты последних исследований!
— Когда пришло письмо?
— Две недели назад. Но прочитал я его только неделю назад.
— Объясните мне, как это получилось?
— Очень просто. У меня есть два электронных адреса. Один я использую для оперативных нужд, второй, так сказать, стратегический. Заглядываю в него нечасто.
— Значит, Белов отправил вам письмо на «стратегический»?
— Именно.
— Жаль, что письмо электронное, — вздохнул Турецкий.
— Вы сомневаетесь, что его написал именно Антон? Думаете, это я сварганил?
— Так ведь электронное письмо на почерковедчес-кую экспертизу не отправишь.
— Но оно пришло из его почтового ящика!
— Ну вы как маленький, ей-богу. Как будто при большом желании и умении туда нельзя было забраться. Задача для хакера средней руки.
Колдин задумался. Потом сказал:
— В письме есть обороты речи, характерные для Антона Феликсовича.
— Это тоже ничего не доказывает, — вздохнул Турецкий. — Ну ладно. Давайте забудем о моих сомнениях и займемся фактами, изложенными в письме. Насколько они соответствуют действительности?
Вместо ответа Колдин подвинул Турецкому следующий лист. Это был ксерокс газетной или журнальной статьи.
«С завидной регулярностью в средствах массовой информации возникает „биолог“ Белов, труды которого не находят понимания среди биологов. Впрочем, ясно почему. Речь идет о совершенно очевидном шарлатанстве. Белов нашел, что лазером является сама ДНК человека. Между тем достаточно владеть физикой в объеме средней школы, чтобы понять очевидную вещь — при поперечном размере ДНК излучение будет дифрагировать в 2 пи стерадиан, так что ни о каком лазере речи быть не может! Теперь он, видите ли, заявил, что стоит на пороге создания биокомпьютера…»
— Нет, дальше я читать не могу! — возмутился Турецкий. — Я и школьной-то физики не помню! Для меня все это — китайская грамота. Может, сжалитесь, переведете? — Турецкий осекся, заметив авторство статьи: С. М. Кубасов, председатель комиссии по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований при президиуме РАН.
Колдин, конечно, отметил его взгляд.
— Чего вы испугались? Да мало ли академиков на земле русской? Кубасов — просто выживший из ума старый сами знаете кто.
— Маразматик?
— Можно и грубее.
Турецкий вспомнил, что нечто подобное говорил и Гордеев.
— Ну-ну, вам виднее, — со скепсисом пробормотал он.
А Колдин продолжал:
— Помнится, в конце сороковых генетику вообще объявили лженаукой и продажной девкой капитализма. И кто это делал среди прочих? «Народный академик» Трофим Лысенко. Слово «ген» тогда стало ругательным в генетике. А мы, русские, в то время лидировали в этой важнейшей области знания! Последствия этого разгрома оказались таковы, что страна лишились многих блестящих научных умов, и мы отстали. А Запад в этом направлении бурно развивается — во-первых, открытие двойной спирали ДНК Уотсоном и Криком в 1953 году и Нобелевская премия им же в 1963 году, затем последовало открытие генетического кода, и Нобелевские премии посыпались как из рога изобилия, но не на наших ученых. В конце пятидесятых президент США Эйзенхауэр в одном из своих выступлений бросил презрительно, что СССР отстал от Запада в молекулярной биологии на двадцать пять лет.
— Спасибо за экскурс в историю. Объясните мне вот что. Ведь, как я понимаю, всякий научно-исследовательский институт или лаборатория находятся в ведомстве Академии наук, того или иного ее направления. Верно? Что вы молчите?
— Верно-то верно, да не совсем, — неохотно сказал Колдин.
— То есть фактически вы сами по себе? Частная лавочка?
— Мне не нравится такое определение.
— И все же. Кому принадлежит ваша Лаборатория? Государству? Частным лицам?
— А что такое? — обозлился вдруг Колдин. — Это в советские времена Академия наук, как и все прочие научные и учебные учреждения, была поставлена под жесткий партийно-административный контроль! Директору нужно было иметь специфические таланты, чтобы в этих условиях обеспечивать сколько-нибудь продуктивную научную работу своим сотрудникам. Нужно было уметь взаимодействовать с партийными инстанциями и КГБ!
— Я жду ответ, — напомнил Турецкий.
— Вас интересует материально-техническая база?
— Да.
— Вы наивный человек. Она чего-то стоит, конечно, но это меркнет по сравнению с теми возможностями, которые давали открытия! Вы ждете ответ? Пожалуйста! Да, наше имущество принадлежит, точнее, принадлежало одному человеку.
— Белову?
— Белову.
— Как это произошло?
— В советские времена Антон Феликсович работал в Серпухове, в НИИ биофизики. Этот институт Академии наук СССР был замечательным учреждением. Он отличался от многих других институтов широтой тематики. Это объяснялось самим характером науки — биофизики, включающей все: от математической теории изменения численности биологических популяций и принципов работы мозга до рентгенографического исследования структуры мышечных белков. Это была большая — около тысячи сотрудников — научная республика. Государство! Институт биофизики отличался от большинства других академических институтов именно этим республиканским демократизмом. А потом… Потом все рухнуло.
— Когда именно?
— В начале девяностых. Да и не только у нас. Белов ушел из Серпухова и создал свою Лабораторию. По камешку, по кирпичику. Это целиком и полностью его детище. Нашел и увлек компетентных сотрудников. И деньги на оборудование доставал сам. Между прочим, явление само по себе уникальное. Его в Японию постоянно звали. В Европу…
— Но он был патриот, — продолжил мысль Турецкий.
— Что, в такое трудно поверить?
— Почему же? Пока все так и выглядит.
— Оно не только так выглядит, оно так и было. И тем более Лаборатория Белова — уникальное явление, а нынешние ученые — либо седобородые маразматики, либо молодые шарлатаны.
— Хотите сказать, фундаментальной науки в России больше нет?
— Александр Борисович, задавайте конкретные вопросы.
— Задаю. Что такого замечательного создал лично профессор Белов и его институт в частности?
Колдин помолчал, вид у него был несколько удивленный.
— Вы действительно не знаете?
— А должен? — уже скрывая раздражение, спросил Турецкий.
Колдин укоризненно покачал головой:
— Я думал, вы как-то подготовитесь… В советские времена органы разбирались в нашей работе. Ну да ладно. Белов создал паперфторан.
— Па… как?
— Паперфторан.
— И что это такое? Философский камень? Вечный двигатель?
— В некотором роде. Это плазма. Заменитель крови.
— Разве такое возможно? — удивился Турецкий.
— Все когда-то становится возможным.
— Тогда объясните мне подробней, что это такое, его папер…
— Еще в шестидесятые годы появились сообщения об идее американца Генри Словитера, предлагавшего создать насыщенные кислородом воздуха эмульсии перфторуглеродов в качестве дыхательной среды и возможных кровезаменителей. В 1966 году Лиленд Кларк поместила мышь — как рыбу — в аквариум, наполненный перфторэмульсией. И она там жила — мышь, конечно, а не Кларк. В густой тяжелой белой жидкости концентрация кислорода была столь большой, что погруженные в нее мыши могли некоторое время «дышать» ею вместо воздуха. Жидкость заполняла легкие, и содержавшегося в ней кислорода оказывалось достаточно, чтобы поддерживать их жизнь. Мыши делали судорожные движения, заглатывая и выдавливая из легких эмульсию. Погибали они не из-за недостатка кислорода, а от утомления мышц грудной клетки — тяжело качать густую жидкость. В 1968 году Роберт Гей-ер осуществил тотальное — стопроцентное — замещение крови крысы на перфторэмульсию. Крыса осталась живой. В 1969-м разработкой перфторэмульсионных заменителей крови занялись американские и японские исследователи.
Ознакомительная версия.
