Рудик открыл глаза:
— Я человек серьезный, капитан, и с ходу ничего говорить не люблю. Придет время, скажу, подумавши.
— Ладно, — согласился Стас. — Я тогда спущусь сейчас в вестибюль, там ребята дожидаются, которых ты облапошил. Мы поднимемся, чтобы они тебя в натуре опознали, и тогда поедем к нам…
— Нельзя! — яростным шепотом сказал Рудик. — Я больной!
— Ну, я самовольничать не буду, — ответил Тихонов. — Я с врачами здешними посоветуюсь: можно или нельзя тебя транспортировать. Да и Маргарита Борисовна — доктор…
Я укоризненно посмотрела на Стаса:
— Лечащего врача достаточно… он знает.
— А где вы собираетесь всю эту комедию устраивать, с опознанием? — спросил Рудик. — Прямо здесь, в палате?
— Зачем же людей беспокоить? — Тихонов кивнул на больных. — В конце коридора есть ординаторская, нам ее минут на десять уступят. Не беспокойся.
И вышел. А через двадцать минут процедура опознания в ординаторской была уже окончена; потерпевшие, не колеблясь, указали на Рудика как главного героя их вчерашней одиссеи. Когда официальная часть была окончена, Рудик упрекнул горе-покупателей:
— Эх, вы-ы! Ребята вроде грамотные, неужели не понимаете: разве можно первому встречному доверяться!
На что Сергей мрачно ответил:
— Кто ж вас, жуликов, знал-то? У нас так не водится, сказал человек — значит, сделал. — И, обернувшись к Стасу, пояснил: — Местечко у нас небольшое, кабы такой ловкач появился, его бы живо на запчасти разобрали… Деньги отдашь?
— Придется… — вздохнул Рудик. — Полторы тыщи под матрасом лежат, не оставлять же их няньке здешней!
— Как полторы тыщи? А остальные где? — взъелся Серега. — Две сто было!
— Остальные у компаньона моего. Найдут его — значит, ваши, — спокойно сказал Рудик, ласково мерцая своими добрыми глазами.
— А не найдут?…
— А не найдут — значит, штраф с вас, лохички, штраф, чтобы ушки свои не развешивали.
— Найдем, найдем, — успокоил Стас. — Твой компаньон, я думаю, скорее всего Валера-Трясун. Куда он денется!.. Давай, Рудик, собирайся, у нас доболеешь…
Рудик горестно вздохнул:
— Эх, мать честная, вот невезуха. А я-то думал, последний раз стрельну и смоюсь от вас — так, что меня и на льдине под Шпицбергеном не разыщут…
— …Милиция слушает. Замдежурного Дубровский…
— Докладывает дежурный двадцать второго отделения Газырин. На Переяславской улице бульдозерист Симонов и крановщик Костюк на разборке старого дома обнаружили в обломках стены клад — алюминиевый бидон с золотыми монетами, украшениями, пачками истлевших денег выпуска 1947 года…
14. Следователь Капитан Анатолий Скуратов
Севергин положил трубку и повернулся ко мне:
— Слушай, дружок, надо тебе сходить в КПЗ, там Серостанов снова буянит…
— И без старшего следователя с ним нельзя разобраться? — усмехнулся я.
— Можно, — кивнул спокойно Севергин. — Но он перекусил себе вену. Сейчас подойдут туда, с минуты на минуту, Тихонов с врачом. Окажите помощь и оформите протокол. Выполняйте.
Не надевая плаща, я отправился в КПЗ, раздумывая не спеша о том, что за долгие годы работы дежурным Севергин забыл нормальную человеческую речь и вполне обходится короткими репликами и руководящими замечаниями. Наверное, у себя дома он так же коротко, деловито и доходчиво указывает жене на последовательность подачи супа, жаркого, компота, обозначает диспозицию приема гостей, делит наряды по уборке квартиры между детьми.
А в глазах у него печаль.
Впрочем, может быть, дома он совсем другой. Безгласный, сговорчивый, тихий — весь ресурс командных эмоций полностью израсходован за суточное дежурство…
А мне не нравится кем-либо командовать. И очень не люблю, когда командуют мною. Я ношу форму по недоразумению. Форма — это ось, на которой обращается двуединство командования и подчинения.
Сегодня мое последнее дежурство. С завтрашнего дня я слушатель адъюнктуры. Сколько лет мне понадобилось отмаяться на моей суматошной службе, чтобы понять, какое это счастье — просто учиться! Учиться на кандидата наук. Когда мы с Тихоновым сдавали госэкзамены в университете, то не могли дождаться дня начала работы — настоящей работы, с пистолетом, удостоверением, при форме и «исполнении служебных», с опасными рецидивистами, ворами «в законе», «малинами» и «хазами», с обысками, погонями и засадами.
И все это было. Семь с половиной лет.
Слава Богу, я прошел последний поворот, я на финишной прямой. Покончено с этой «волнительной» романтикой, и никто вдруг не пошлет меня разбираться с грабителем, алкоголиком и наркоманом Серостановым, который почему-то перекусил себе вену. Перекусил? Ну и Бог с ним. Меня сие не касается, как не касается, не волнует всех этих прекрасных, благодушных людей за оградой нашего учреждения.
Мне надоело учить правильной жизни всяких прохвостов. Я сам хочу учиться правильной жизни. Я контрамот, мое время движется вспять.
Это не мое осеннее минутное настроение. Я, наверное, устал от моей работы. Себе я могу в этом признаться. И мне кажется, что в этом нет ничего стыдного. Жаль, что Севергин и Тихонов не хотят это понять. Или не могут. А ведь это так просто! Наша работа требует стайерского дыхания — на много километров, на много лет, на много тягот. А я — спринтер.
Не знаю, беда ли это моя, но уж, во всяком случае, не вина.
Вошел в предбанник КПЗ, а Тихонов и врач уже там. Пока Тихонов сдавал свой пистолет дежурному — в КПЗ вход с оружием воспрещен, — я сказал эксперту:
— Вы знаете, что по-гречески «Маргарита» значит «жемчужина»?
Она не успела ответить, только улыбнулась быстро, и сразу же раздался пронзительный вопль, жуткий, утробный рев обезумевшего от злобы и боли животного. Михей Серостанов, арестованный вчера ночью во время нападения на шофера такси, «качал права». Тихонов и надзиратель бегом рванули по коридору к открытой двери «бокса», откуда доносился голос нашего младшего брата по разуму.
Маргарита от неожиданности сначала вжала голову в плечи, испуганно переводя глаза с меня на удаляющуюся спину Тихонова, а потом спросила побелевшими губами:
— Эт-то что т-такое?…
Я усмехнулся:
— Ваш великий учитель Бюффон говорил, что животные не знают добра и зла, но боль они чувствуют, как мы…
Маргарита испугалась еще сильнее:
— Его… что… бьют?!
— Кого? Серостанова? Н-да-с! Странные у вас, однако, представления о нашей работе… — Тут уж озадачился я.
Маргарита смутилась и пробормотала невнятно:
— Но он так кричал… ужасно…
— Он перекусил себе вену, а это, по моим представлениям, довольно больно. Кроме того, он хочет использовать свой вопль как психологический прессинг на слабонервных…
Мы вошли в камеру и увидели картину, словно на полотне Сурикова «Утро стрелецкой казни». Тихонов в углу от ярости раздувает ноздри, как Петр Первый, а в центре композиции Серостанов, всклокоченный, с синими веревками жил на шее, в порванной рубахе, забрызганный кровью, вырывается из рук надзирателей, выкатывает белые буркалы и вопит истошно. Прекрасное зрелище. Всех, кто учится сейчас на последнем курсе и жаждет следственной и криминалистической романтики, я бы привел сюда на производственный практикум. Многие — кто тоже со спринтерским дыханием — призадумались бы.
Вот и Тихонов сейчас стоял, раздувал ноздри и думал. Да и мне, не скрою, было любопытно, как он будет угомонять эту скотину. А Маргарита топталась у меня за спиной.
— Серостанов! — негромко позвал Тихонов.
Уголовник с новой силой взвился в истерическом восторге. У рецидивистов часто бывает расшатанная психика, и, добиваясь поблажек, они запросто распаляют себя до припадочного состояния.
— Але, ты зря так надрываешься — я все равно не поверю, что ты хотел порешить себя, — сказал со смешком Тихонов.
Серостанов пронзительно завыл, а Тихонов, не обращая внимания, так же негромко долбил свое:
— Ты мне очень сильно надоел, поэтому я сейчас вернусь к себе и напишу в колонию письмо Дорогану и Сапогову. И поделюсь с ними всем, что ты мне нашептал в прошлом году. Глядишь, они тебя и встретят с цветами.
Как говорит наш шофер Задирака, это была езда «на грани фола». Но, судя по воплю, сразу упавшему на два децибела, вполне успешная.
— Не докажешь! Гад! Мент! Мусор проклятый! Выйду отсюда — не заживешься…
Тихонов громко засмеялся:
— Да ты совсем с ума сошел! А-а? Это ты мне, что ли, грозишься? Ну, дуралей! Последний умишко, я вижу, пропил. Когда же это я вас боялся, шантрапу? А ты дружков-то своих бывших опасаешься, похоже. А-а?
— Не дока-а-ажешь!! Не дока-а-ажешь!..
— Да что они мне, народный суд, что ли! Чего мне им доказывать? Они и так поверят. Они ведь знают — я не вру. Я ведь не вру, Серостанов?
