— Да, это ужасно! Бедная девочка, — мельком заметила пожилая актриса, — кстати, Вова, вот вам неплохой вариант для следующего экстремального шоу. Лесной пожар, бег трусцой по тлеющим торфяникам.
Маша не сводила глаз с лица Приза. Что-то было не так. Вонь от его ног резко усилилась. Он вспотел. Мутные струйки бежали по слою грима. Ворот футболки потемнел. И вдруг рядом послышалось тяжелое, хриплое дыхание. Режиссер Дмитриев прошептал:
— Вася! — и тут же закашлялся, лицо его побагровело, из глаз брызнули слезы.
Всего минуту назад он уселся в кресло возле Маши, администратор, опустившись на корточки, аккуратно сыпала соль на жирное пятно на его брюках.
— Если вы узнали эту девушку, если вам что-то о ней известно, пожалуйста, звоните по телефону… — корреспондент дважды повторил номер.
— Это Васюша, — сказал Дмитриев, — внучка моя, Грачева Василиса Игоревна. Господи, Вася, деточка!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Утренний телефонный звонок выдернул Григорьева из душа.
— Доброе утро, Андрей, — прозвучал в трубке радостный голос Генриха Рейча, — вы хорошо выспались? Я вас не слишком утомил вчера?
— Доброе утро, Генрих. Все в порядке.
— Я вас ни от чего не отвлекаю?
— Нет, Генрих.
Мокрый голый Григорьев, в клочьях мыльной пены, стоял посреди номера, кутался в полотенце. На синем ковровом покрытии под его ногами медленно расползалась лужа.
— Через час я иду в свой магазин. Буду рад вас видеть. Впрочем, если вы устали от меня, можем отложить разговор до лучших времен.
— Ну что вы, Генрих. Я совсем не устал. Я отлично выспался и готов продолжить.
— В подвале? — ехидно спросил Рейч.
— Где скажете, — ответил Григорьев.
Было одиннадцать утра. Гостиничный завтрак он проспал. До магазина Рейча всего полчаса ходьбы. Он решил не вызывать такси, не спеша прогуляться, по дороге перекусить. На перекрестке у небольшого сквера сидела компания пожилых панков в окружении десятка собак. Собаки спали, панки пили пиво, жевали сосиски, лениво окликали прохожих, просили милостыню. У одного, самого толстого, голого по пояс, все тело было унизано крупными канцелярскими скрепками. Они гроздьями свисали с ушей, с ноздрей, с бровей, торчали в сосках и в пупке. Григорьев на ходу бросил мелочь в пластиковый стакан и чуть не врезался в рекламный столб, но успел остановиться. Прямо на него со столба смотрел усатый Сталин.
— Господи, твоя воля! — прошептал Андрей Евгеньевич.
Это была всего лишь реклама выставки советского плаката. Такой же Сталин украшал забор стройплощадки в следующем квартале, бетонную стену, газетный ларек. В кафе, куда зашел Григорьев, за соседним столиком девушка читала тонкий журнал. На обложке красовался он же, родимый, усатый.
«Своего усатого они уже ни за что не расклеят по всему городу, а нашего — можно», — с раздражением подумал Григорьев.
К магазину он подошел к половине первого. Ювелир из лавки напротив приветливо помахал ему рукой, как старому знакомому.
У витрины Рейча стоял толстый лысый молодой человек в шортах из звездно-полосатого американского флага, в майке, на которой фотографически точно был запечатлен голый женский торс, от шеи до начала бедер. Когда Григорьев взялся за дверную ручку, молодой человек повернулся к нему, выбросил вперед правую руку, громким петушиным голосом крикнул «Хайль Гитлер!» и убежал, сотрясая широкой звездно-полосатой задницей;
Тихо звякнул дверной колокольчик. Дверь открылась.
— У нас здесь много психов, — сказал Рейч, — проходите, будьте как дома.
В первом зале были покупатели, две пожилые, спортивного вида дамы копались в коробках со старыми открытками. Был и продавец, парень лет тридцати. Он стоял на стремянке, искал что-то на верхних полках.
— Карл, я уйду, через полтора часа можешь закрываться на перерыв, — сказал Рейч. Продавец молча кивнул.
— Не хочу вас опять мучить в подвале, — Рейч улыбнулся, — пойдемте ко мне домой. То, за чем вы приехали, вероятно, там, а не здесь.
— Очень интересно, — хмыкнул Григорьев, — откуда вы знаете, за чем я приехал? Мы до сих пор не говорили на эту тему.
— Я догадываюсь. Хотя, могу и ошибаться. Пойдемте, Андрей. В любом случае дома лучше, чем в подвале.
Григорьев не стал спорить. Дом Рейча находился через пару кварталов, они дошли за пять минут. По дороге им попалось несколько плакатов со Сталиным.
— Неприятно? — спросил Рейч, кивнув на рекламную тумбу.
— А вам?
— Мне все равно. Это же Сталин, а не Гитлер.
— Конечно, — огрызнулся Григорьев, — это наш людоед, а не ваш.
— Смотрите, как вас задело, — засмеялся Рейч, — знаете, в чем главная проблема русских? Вы до сих пор переживаете опыт своего тоталитаризма как жертвы, тем самым полностью снимая с себя ответственность. Мы, немцы, наоборот, считаем себя виновниками своего Национального кошмара.
— Гитлер пришел к власти через выборы, немцы за него дружно проголосовали. А Сталина Россия не выбирала. Он взял власть, прокрутив свою дьявольскую интригу внутри правящей верхушки.
— Вот! — Рейч остановился и помахал пальцем у Григорьева перед Носом. — Комплекс вины делает нацию сильной, комплекс жертвы — слабой. Жертва себя жалеет и все себе, любимой, прощает. Знаете, чем это пахнет?
— То-то у вас так много неонацистов, — хмыкнул Григорьев.
— У вас не меньше.
— Я живу в Америке.
— Там тоже достаточно. А интересно, Россия для вас родина? Или уже нет? Ладно, можете не отвечать. Мы пришли.
В гостиной Рейча было темно и душно. Он поднял жалюзи, включил кондиционер.
— Кстати, мой Рики собирался сегодня посетить выставку советского плаката.
— Да, я заметил, ему нравится тоталитарная эстетика.
— Он, по сути, ребенок. И, как все дети, любит страшные сказки. Отчасти поэтому он был в полном восторге от Владимира Приза. Даже пару раз пригласил его в свой оккультный клуб.
— В оккультный клуб? — слегка удивился Григорьев.
— Ну да, знаете, эти модные игры в колдовство, увлечение вуду, вампирами, ведьмами. Мальчику интересно, и ладно. Кажется, есть такая русская поговорка: чем бы дитя ни тешилось… Сейчас я сварю кофе.
— Генрих, сколько времени провел здесь Владимир Приз?
— Сначала три дня, потом приехал еще раз, на неделю.
— Как вы с ним познакомились?
Рейч застыл с сахарницей в руках, нахмурился.
— Не помню! Он просто позвонил по телефону, представился.
— Он сослался на кого-то? Кто дал ему ваш номер?
— Драконов, кажется, — Рейч поставил на стол сахарницу, разлил кофе по чашкам, сел. — Ладно, Андрей. Теперь выкладывайте, зачем вы явились ко мне из своего Нью-Йорка?
«Вот он, час икс!» — поздравил себя Григорьев.
— Генрих, меня интересуют фотографии двадцатилетней давности. Те, что делали вы сами, когда вам приходилось бегать на сорокаградусной жаре, под пулями.
— Пешавар?
Глаза Рейча напряженно блеснули.
— Именно, — кивнул Григорьев.
Генрих засмеялся, сначала тихо, потом все громче. Он хохотал, как сумасшедший, хлопал себя по коленкам. Григорьеву показалось, что старик сейчас пустится в пляс. Но нет. Остался сидеть. Вытер слезы, высморкался и произнес, все еще давясь смехом:
— Опомнились! Спохватились! Поздравляю! После одиннадцатого сентября я все ждал, когда же кто-нибудь полюбопытствует, что есть интересного в коллекции старика Генриха? Я ведь был одним из немногих, кому выдали разрешение снимать американских инструкторов. Но из тех, кто сумел сохранить пленки до двадцать первого века, я, пожалуй, единственный.
— Вы ждали? — тихо уточнил Григорьев. — И никто в последнее время не интересовался этими снимками?
Рейч отсмеялся, наконец успокоился, хлебнул ледяной воды, лицо его стало серьезным.
— Никто. Не только за последнее время, но вообще за все двадцать лет. Вы первый. Ну скажите честно, зачем они вам, историку? Шучу, шучу. Не утруждайтесь сочинением очередной легенды. Правду вы все равно не скажете. Снимков много. Может, вы уточните даты, имена?
