Два года назад майор Арсеньев познакомился с американкой Мери Григ и потерял голову. Правда, никто, кроме него, этого не заметил. Влюбиться в Мери Григ, или Машу, как называли ее здесь некоторые, было верхом идиотизма. Ко всему прочему, она оказалась офицером ЦРУ. Арсеньев догадывался, но не был уверен, пока его не пригласили для беседы на конспиративную квартиру ФСБ. Там приятный пожилой человек, представившийся Павлом Ивановичем, принялся расспрашивать его о Маше.
— Скажите, а вам не показалось, что ее связывает с нашей страной нечто большее, чем профессиональный интерес? — спросил он с мягкой лирической улыбкой.
Саня не решился уточнить, что имелось в виду под «профессиональным интересом».
— Она приезжала собирать материалы для своей диссертации, — продолжал его собеседник после паузы, — она многие годы изучала русский язык, историю, политику, литературу, нашу национальную психологию. Она ведь психолог, верно?
— Психолог, — кивнул Саня и несколько агрессивно добавил: — Она отличный психолог и очень хороший человек. Я не понимаю, к чему этот разговор. У нас не тридцать седьмой год, и нельзя каждого иностранца считать шпионом.
В ответ Павел Иванович рассмеялся и покачал головой.
— Никто не считает ее шпионкой, но у нас работа такая. Она ведь не просто иностранка, она тесно общалась с нашими известными политиками, ей пришлось прикоснуться к расследованию серьезного преступления. В конечном счете, не столь важно, кто она на самом деле. Вполне возможно, она вообще русская. И что с того? Вы совершенно верно заметили, что у нас не тридцать седьмой год и далеко не каждый сотрудник американской разведки является нашим врагом. Существуют сферы, в которых наши интересы совпадают.
Поскольку Арсеньев в этом диалоге предпочитал отмалчиваться, собеседник решил говорить сам и следить за его реакцией. Саня старался сделать свое лицо непроницаемым. Он думал о том, что влюбиться в Мери Григ — это все равно, что влюбиться в Статую Свободы. Так же глупо и непатриотично.
Напоследок Павел Иванович взял с него официальную подписку о неразглашении всех сведений, прямо или косвенно касавшихся гражданки США Мери Григ.
И только оказавшись на улице, Саня понял, в чем был смысл беседы. Хитрых «смежников» интересовали вовсе не сведения о Маше, которые мог бы почерпнуть из общения с ней майор милиции Арсеньев. Они все равно знали о ней значительно больше, чем он. Им просто хотелось понять, сколько именно он, майор, знает, о чем догадывается и что вообще думает по этому поводу.
Она улетела в свой Нью-Йорк, не оставив ни адреса, ни телефона. Саня не надеялся ее больше увидеть и старался забыть.
Подъезжая к кафе «Килька», он отключил мобильник. Не для того, чтобы случайно не набрать номер мисс Григ, но потому, что боялся звонка своей соседки Веры Григорьевны. Ему нечего было сказать Гришиной маме. Ему нечего было сказать и самому себе. Вероятно, все дело в штробилке и отбойных молотках.
Третий месяц он жил под шумовой фон, превышающий все допустимые нормы. Постоянный артобстрел. Хочется орать и биться головой об стену. Хочется убить кого-нибудь, прежде всего этих голых, потных, добросовестных работяг, которые на все претензии отвечают: «А мы в чем виноваты, блин? Нам надо ремонт закончить».
Он пытался ночевать у приятелей, но сколько можно? Одну ночь, две, неделю. Все равно приходилось возвращаться домой.
В последние дни, к вечеру, штробилка стала включаться у него в мозгу сама по себе, где бы он ни находился. К семи ему дико хотелось спать. Он нервно зевал. Трещали барабанные перепонки. Впереди ждала очередная ночь тотального кошмара. Говорить с работягами бесполезно. Они затихают на пару часов, потом все сначала. Дрели, штробилки, отбойные молотки. Они не могут работать днем из-за жары и штробят ночами. А майор Арсеньев медленно, но верно сходит с ума. Он вырубается за рулем, особенно на светофорах.
Самое лучшее, что можно придумать, — оторвать себе голову и хорошенько потрясти, чтобы вытряхнуть эти чудовищные звуки. И поспать. Просто поспать, часов шесть подряд. А потом все остальное — швейцар Иваныч, симпатяга Приз, пропавшие подростки, Бермудский треугольник, лесные пожары, хитрый Булька, раздраженная Зюзя. И Мери Григ, которая с жестоким постоянством снилась ему все эти два года.
Если случится невероятное и ему удастся поспать полноценные шесть часов, она опять ему приснится, ясно и живо, как никогда. Что же с ней делать? Не позвонить вообще, не встретиться — глупо. Он потом этого себе не простит. Но и встречаться страшно. Опять все внутри перевернется, руки задрожат, голос осипнет, сердце будет прыгать, ухать, ахать, как голый псих в рекламе пива, который выскакивает из бани на снег. И даже если что-то получится, то все равно она улетит в свой Нью-Йорк, рано или поздно.
Швейцар Иваныч дремал в пустом гардеробе. Очки съехали на кончик носа, на коленях лежала мятая газета.
— Здрасти! — грубо рявкнул Саня на ухо старику. Бедняга вздрогнул, уронил очки, газету.
— Господи, как вы меня напугали! Что случилось?
Майора Арсеньева уже все знали в «Кильке». Выглянула официантка, улыбнулась, спросила, не хочет ли он выпить кофе или поужинать.
— У нас сегодня раки свежие и очень хорошее пиво.
— Спасибо. Мне только кофе. Двойной эспрессо, покрепче.
«А пиво со свежими раками — это совсем неплохо. Нормальный человек, и особенно нормальный мент, на моем месте спокойно и с удовольствием провел бы здесь остаток вечера, а на ночь отправился бы в гости к какой-нибудь милой девушке. Вон, как смотрит на меня эта официанточка. Ксюша, кажется? Или Настя? Такие девушки за версту чуют одиноких порядочных мужиков. Она, правда, милая, чистенькая, уютная и простая, как пиво со свежими раками. Не красавица, не интеллектуалка, не офицер ЦРУ, не Статуя Свободы…»
Все это пульсировало в голове в ритме штробилки. Он даже не заметил, что уже допрашивает швейцара, и опомнился, лишь когда услышал:
— Главное дело, даже перчатки не снял. А они мокрые, грязные. Я ему говорю: что же ты, паршивец, делаешь?
— Какие перчатки? — поморщился Арсеньев и принялся массировать себе виски.
— Голова болит? — сочувственно спросил швейцар.
— Какие перчатки? — повторил Арсеньев.
— Обычные. Резиновые. Он их на кухне взял. У него нарыв был на руке, он всем показывал, жаловался, что не заживает. Я ему зеленкой помазал и пластырем заклеил.
— Значит, вы точно помните, что в портфель Драконова он залезал в резиновых перчатках?
— Ну да. Он их весь вечер не снимал. Они красные, яркие, сразу бросаются в глаза. А что? Он ведь ничего не взял, я его шуганул, пристыдил, и он понял. Он вообще парнишка неплохой. Как, кстати, там у вас никаких новых подозреваемых не появилось?
Официантка принесла кофе и маленький серебристый ковшик, в котором что-то дымилось.
— Попробуйте, это жульен с креветками. Очень вкусно. Это бесплатно, от меня лично.
— Спасибо. Как вас зовут? — Арсеньев наконец улыбнулся.
— Надя. Мы же с вами уже знакомились. Вы меня допрашивали.
— А, да, извините, Надя.
— Ничего. У вас такой вид усталый. Может, все-таки покушаете чего-нибудь посущественней? Солянка очень вкусная, форель жареная с овощами. А?
— Спасибо, — как автомат, повторил Арсеньев, — ничего больше не нужно.
— Она кивнула, вздохнула, заправила за ухо каштановую прядь. У нее были круглые светло-карие глаза, маленький пухлый рот, выпуклый блестящий лоб под тонкой челкой. Она постояла еще минуту, молча, вопросительно глядя на Арсеньева. Если бы он улыбнулся, поговорил с ней, она бы очень обрадовалась. Милая девушка Надя, которой позарез нужны серьезные отношения с неженатым майором милиции. Даже с таким майором, которому уже давно пора стать подполковником.
Ее позвали из зала. Оставалось съесть жульен и выпить кофе. Потом следовало позвонить Зюзе и успокоить ее.
Возможно, писатель Драконов действительно владел какой-то информацией о генерале Жоре. Но убили его не из-за этого. Убил его наркоман Булька, с целью ограбления. Никто Бульку не нанимал, никто ничего не инсценировал, не давил на него, не торговался. Просто наркоман Куняев оказался хитрей, чем они с Зюзей думали, и тянул время, пытался отвертеться, врал, что ему угрожают, шантажируют жизнью матери. Не так много мозгов для этого требуется. Но он перемудрил. Он забыл одну маленькую деталь: перчатки. Его пальцы не могли оказаться на внутренней стороне крышки портфеля за день до убийства. Значит, он залезал туда после, уже без перчаток.
