– То есть?
– Он не типичный, понимаете? Он другой. Оля нащупала что-то, но никто не воспринял это всерьез, потому что всем нам проще мыслить стереотипами, готовыми блоками, чем воспринимать новую, непривычную информацию. Детский врач. Учитель. Взрослый любовник маленькой девочки. Вот что не идет у меня из головы. – Он щелкнул зажигалкой.
– Кирилл Петрович, здесь нельзя курить, – сказал Соловьев.
– Да? С каких это пор?
– Три месяца как запретили. Видите, и пепельниц нет.
– Безобразие! А где же можно?
– Есть курилка в конце коридора.
– Ну тогда пойдем. Вы кофе допили?
«При чем здесь любовник? – думал Соловьев, пока они шли к курилке. – И тем более – учитель? Какая связь? Молох – педофил, который некоторое время живет с ребенком, а потом убивает его таким изощренным способом?»
– Поэтому нет следов изнасилования, – произнес Гущенко, тихо кашлянув, – ему не надо удовлетворять свою похоть. Он сыт. Он убивает потому, что боится огласки, но это лишь внешняя мотивация. Есть и другая, внутренняя. Он стыдится своей грязной страсти, мстит ребенку, вместе с жертвой каждый раз уничтожает свое собственное страшное детство. Он сам пережил в детстве насилие, унижение и превратился в морального калеку, в инвалида.
Соловьеву стало немного не по себе. Профессор шел сзади и как будто читал его мысли. О Гущенко ходило много разных легенд. Он отлично владел техникой гипноза, говорили, что он экстрасенс, умеет угадывать, жив человек или мертв, по фотографии, читает мысли на расстоянии. Правда, сам профессор это отрицал, повторял, что звание колдуна он пока не заслужил.
– Кстати, Чикатило тоже некоторое время работал учителем, – сказал Кирилл Петрович, когда они пришли в курилку.
– Но он не убивал своих учеников, – возразил Дима.
– Не убивал, – кивнул Гущенко, – но домогался, приставал к девочкам, об этом многие знали. С одной ученицей заперся на ключ в классе после уроков, чуть не изнасиловал. Она стала кричать, потом выпрыгнула в окно. Когда все вскрылось, его даже не посадили, просто тихо уволили из школы. Если бы кто-нибудь отнесся к этому серьезно, если бы его тогда, в конце шестидесятых, обследовали, изолировали, сколько жизней могли бы спасти! Многие убийцы-педофилы работали с детьми. Маньяк Сударушкин был талантливым детским врачом, лечил ДЦП и убивал своих маленьких пациентов. Маньяк Сливко, который двадцать лет истязал, зверски убивал мальчиков и снимал их агонию на любительскую кинокамеру, вообще был заслуженным учителем РСФСР. Знаете, одно из профессиональных заболеваний учителей, помимо варикозного расширения вен, близорукости и воспаления голосовых связок, – патологическая ненависть к детям.
– Те три подростка нигде не учились, – сказал Дима.
– Вы уверены? – Профессор прищурился. – О них ведь до сих пор ничего не известно.
– Именно поэтому я уверен. Если бы они учились, их бы непременно кто-нибудь опознал. Одноклассники, учителя.
– Вы так думаете? – Гущенко выпустил аккуратное колечко дыма. – Вы должны помнить, что в распоряжении следствия не было ни одной нормальной, живой фотографии. Имелись снимки трупов. Смерть очень меняет лица, вам ли не знать? Художники, которые рисовали портреты, тоже отчасти фантазировали. В газетах и по телевизору показали посмертные слепки, и только.
Соловьеву нечего было возразить. Профессор, как всегда, рассуждал вполне логично и говорил правду.
И тут Гущенко неожиданно сменил тему:
– А скажите, Дима, у вас ведь с доктором Филипповой особые отношения? Вы учились вместе в школе, а потом даже, кажется, были немножко женаты?
– Мы не расписывались, – сказал Соловьев и почувствовал, что краснеет.
– Напрасно, – задумчиво произнес Гущенко, – вы очень подходите друг другу. А Женю Качалову все-таки убил не Молох. Это мог быть кто-то из ее знакомых. Например, отец ее ребенка. Подумайте об этом варианте. Кстати, вы еще не выяснили, кто он?
– Нет.
– Попробуйте его найти, это очень важно, уверяю вас. Может быть, он женатый человек, боялся огласки, мести со стороны отца девочки и подделал почерк Молоха, чтобы его никто не мог заподозрить. Такое в истории криминалистики уже бывало. Вы не согласны?
– Что бывало в истории криминалистики – согласен. А что это подражатель – все-таки не верю, – сказал Соловьев.
Гущенко загасил сигарету, посмотрел на часы.
– Ох, заболтался я с вами. На самом деле мне давно пора. Сейчас придется ехать час, не меньше. Пробки страшные. Удачи вам, следователь Соловьев. Рад был пообщаться.
* * *
– Ольга Юрьевна, правда, что вы раньше работали с серийными убийцами? – спросил мальчик.
– Правда.
– А почему ушли? – спросила девочка.
– Потому что устала. Слушайте, господа студенты, у нас, кажется, сейчас совсем другая тема.
Они столпились вокруг доктора Филипповой, смотрели на нее горящими глазами. Только что им было скучно. Депрессии, старческое слабоумие – что же тут веселого? Но вот один из них решился спросить про маньяков, и мгновенно всем стало интересно. Оля не собиралась отвечать, но их как будто прорвало.
– А почему разогнали группу Гущенко?
– По приказу министра.
– Правда, что людоед, который делал пельмени из женщин, сбежал из больницы и теперь на свободе?
– Правда.
– Маньяки испытывают раскаяние, муки совести?
– Да.
– Все?
– Почти все, в той или иной форме.
– Откуда они берутся?
– Этого никто не знает.
– Но когда-нибудь удастся найти причину, почему они становятся такими? Что это? Тяжелое детство? Травмы черепа? Шизофрения?
– Иногда, но не всегда. Слишком мало опыта в изучении их психики, чтобы обобщать и делать глобальные выводы.
– Вы видели Чикатило? Говорили с ним?
– Видела, говорила.
– Ну и как?
– Никак. Ни рогов, ни клыков. Ничтожный, вежливый, нудный, любил рассказывать о себе, был недоволен, что его личностью мало интересуются, мало изучают его богатый и сложный внутренний мир. Если не знать, кто он, невозможно представить, что это жалкое существо способно кого-то убить.
– Расскажите про самого страшного убийцу, с которым вы работали.
– Вообще-то, у нас здесь не пресс-конференция.
– Вообще-то, лично я собираюсь заниматься судебной психиатрией, – заявила высокая худая девочка, глядя на Олю из-под красной челки, – не знаю, как остальные, но я от вас, Ольга Юрьевна, все равно не отстану.
Оля поняла: эта не отстанет.
– Что именно ты хочешь услышать?
– Кто был самый страшный? Кто не испытывал раскаяния, вообще никакого? В ком не было ничего человеческого? Ни жалости, ни совести, ничего.
– Я уже сказала, угрызениями совести мучился каждый. Ну почти каждый. Убийц, которые вообще не знали раскаяния, я встречала совсем немного. Может быть, только одного. Он, пожалуй, был самым страшным. Вячеслав Редькин.
Она назвала имя, тут же отчетливо вспомнила лицо и подумала: «Кого же он мне напоминает?»
Румяный белокожий красавец, в свои семьдесят он выглядел на сорок. Главный инженер приборостроительного завода. Москвич с высшим техническим образованием. Женат. Двое детей, четверо внуков. Завел себе потихоньку вторую тайную семью. Познакомился с прелестной девушкой двадцати трех лет, доброй, тихой, улыбчивой Инночкой. Снял скромную квартирку на окраине Москвы. Законной супруге говорил, что отправляется в командировку, а сам ездил к Инночке. Ситуация вполне банальная, можно сказать, типичная, если бы не некоторые детали. Инночка имела диагноз – олигофрения в стадии дебильности. Каждый год она беременела и рожала. Редькин сам принимал роды. Плаценту съедал сразу. Кровь, печень, сердце и мозг младенцев хранил в холодильнике, потреблял маленькими порциями, запивая грудным молоком своей возлюбленной.
– Видите, как я потрясающе выгляжу, – говорил он Ольге Юрьевне и профессору Гущенко, – я забочусь о своем здоровье, хочу прожить сто двадцать лет. Я изучаю и использую древнейшие рецепты эликсиров молодости. Вы ведь потребляете животный белок, правильно? Гемотаген из телячьей крови. Косметика на основе плаценты. Даунята, которых рожала Инночка, от телят ничем не отличаются. Да и сама она разве человек? Зато я – смотрите, здоров, хорош собой. Кровь с молоком.
