Если Наташка еще не предложила ему деньги либо дорогой подарок, то обязательно предложит. Тогда он с умным видом угробит старика и скажет, что виновата доктор Филиппова.
Оля зашла в кабинет за медицинской картой Никонова, и тут как раз позвонил Миша Осипов.
– Что вам ясно? – кричал Миша. – Вы знаете, почему это произошло? Знаете? Тогда объясните мне, пожалуйста, потому, что я ничего не понимаю. У меня такого никогда не было.
– Да, извините. Я просто ляпнула. Я тоже, конечно, не понимаю. Это прямо мистика какая-то.
– Мистика? Кстати, да, очень похоже. Слушайте, а помните, вы мне говорили тогда, полтора года назад, когда вы занимались Молохом, у вас в вашем компьютере постоянно пропадал доступ в Интернет?
– Ольга Юрьевна! – громко позвала Зинуля. – Вы меня, конечно, извините, но вас ждут. У Никонова истерика, Герман Яковлевич сказал, надо делать инсулиновую кому и электрошок, и еще назначил аминазин с галоперидолом, лошадиные дозы! А у старика сердце слабое, и сосуды.
– Миша, простите, мне надо идти, я вам перезвоню, когда освобожусь. – Оля хотела отсоединиться.
– Подождите! – крикнул Осипов. – Вы кому-нибудь говорили, что я вас пригласил на съемку? Вы звонили Соловьеву, Гущенко? Обсуждали это с ними?
– Миша, бросьте. Вы что? Я ни с кем ничего не обсуждала. А насчет Интернета, кстати, это полная чушь. Совпадение. У меня компьютер тогда был старый, зависал постоянно. Все, Миша, мне пора, меня больные ждут.
– Ладно. Хорошо. Еще одна секунда. Я тут раскопал кое-что, я вам сказал, что собираюсь провести независимое расследование, на самом деле я его уже веду. Помните, мы говорили об этом певце, о Вазелине, с которым у Жени Качаловой был роман? Так вот, в воскресенье вечером, незадолго до убийства, их видели вдвоем, в ночном клубе. Они уехали вместе. Мальчик, ваш пациент, который свихнулся на его песнях, все еще лежит у вас?
– Да. А что?
– Вы разрешите мне снять его?
– Разрешение на съемку в клинике дает главный врач. Что касается мальчика, надо спросить его родителей, хотят ли они, чтобы он появился на экране. Вообще, Миша, мне не нравится ваша идея снимать больного мальчика. Извините, меня ждут.
– Ладно. Я понял. Встретимся и все обсудим. В любом случае я буду вести свое расследование, и мне понадобится ваша консультация. Могу я к вам обратиться?
– Конечно.
– Ольга Юрьевна, я спрашиваю не из вежливости. Это может быть рискованно. Вы не боитесь?
– Ничего я не боюсь. Обращайтесь сколько угодно. Все, Миша, простите, мне правда пора. У меня очень тяжелый больной.
Из коридора доносился шум. Зинуля скрылась, возмущенно крикнув напоследок:
– Ну нельзя же так! Угробят старика!
В коридоре беднягу Никонова скручивали санитары. Герман Яковлевич стоял тут же, в окружении преданной свиты, и давал короткие злые указания. Оля заметила, что волос из носа у него уже не торчит, а под пуловер надета белоснежная рубашка.
– А, вот наконец доктор Филиппова удостоила нас, – ласково пропел главный.
– Ольга Юрьевна! Спасите меня! Мне нельзя шок, у меня сердце! Позовите кардиолога!
– Павел Андреевич, все хорошо, не будет никакого электрошока, сегодня вас посмотрит кардиолог, а сейчас давайте пойдем в палату, вам надо лечь.
– В палату? – недоверчиво спросил старик. – Не в процедурную? Правда в палату? Скажите им, пусть они меня отпустят.
Главный хмуро кивнул санитарам, мол, отпускайте, можно. Когда они перестали его держать, он чуть не упал. Оля ловко подхватила его под руку и повела к боксу. Старик тихо всхлипывал и бормотал:
– Не надо шока, не надо, я боюсь, я не могу, не могу, не могу.
– Ольга Юрьевна, – прозвучал сзади голос главного, – мы вас ждем у вас в кабинете.
– Да, Герман Яковлевич.
Оглянувшись, она заметила среди знакомых санитаров новенького. Парень лет двадцати двух, высокий, полноватый, с приятным лицом, круглым и добродушным.
* * *
Когда Вазелин ушел, Наташа несколько минут слонялась по квартире, машинально вытирала пыль, складывала вещи на полках. Запустила стиральную машину, обнаружила, что у Ваза оторвалась пуговица от рубашки, села пришивать. Спать ей уже не хотелось.
Он опять, в сотый, в тысячный раз обидел ее. Она давно привыкла к его хамству и принимала это как должное. Вазелин творческая личность. Все творческие личности орут, хамят, матерятся. Это Наташа знала точно, поскольку большая часть ее жизни проходила за кулисами эстрадного мира.
По сравнению с попсовыми идолами, которые прыгали по сцене и открывали рты под фанеру, Вазелин был действительно гений. Он сам пел, сам сочинял стихи и музыку. Он ни на кого не был похож, придумал свой стиль, свое направление и только за это был достоин тех пиар-усилий, которые на него тратились. К тому же он был очень сексапилен. Низкий бархатный голос, отличная фигура, широкие плечи, узкие бедра, породистое мужественное лицо. Наташе нравилось, что у них не только деловые отношения. Вокруг крутилось множество девиц, моложе и красивей Наташи, она, конечно, ревновала, но не слишком, поскольку знала, что он все равно всегда возвращается к ней.
Наташа была убеждена, что любые человеческие отношения, сотрудничество, дружба, любовь, строятся по стандартной схеме: кто кого грузит и парит. Она давала Вазелину себя грузить и парить по полной программе и чувствовала, что именно это – гарантия стабильности. Он от нее никуда не денется просто потому, что тяжесть такого груза и жар такого пара никто, кроме нее, не выдержит.
Расхаживая по его квартире в халате, неумытая, лохматая, но уже с веником, с пыльной тряпкой, Наташа нашла старинную серебряную опасную бритву и тут же вспомнила песенку про серебряный клинок и перерезанное горло девы Ангелины. Бритва валялась в ванной, в тумбе под раковиной. Как раз сегодня ночью ей снилось, как Ваз идет на нее с этой бритвой. Сон был настолько реальный, что она, проснувшись, решила найти старое лезвие, выбросить, от греха подальше.
Ей снились кошмары. Она постоянно слушала его песни, привыкла к ним и вроде бы пропускала все мимо ушей. Но что-то оседало в мозговых извилинах, как ржавчина в старых водопроводных трубах. Ей снилось, как Ваз делает то, о чем поет. Душит, режет, насилует, пьет кровь, раскапывает могилы.
Наяву она искренне возмущалась людьми, которые критиковали его творчество, называла их бездарными завистниками. Во сне кошмары, придуманные Вазелином, оживали. Она видела Ваза с топором, с электрическим ножом, окровавленным ртом, с выпученными глазами, и потом потихоньку выбрасывала наиболее опасные штуки. Топорик для разделки мяса, электрический нож.
Наташа взяла бритву двумя пальцами, завернула в газету, выбросила в помойное ведро. И тут позвонил продюсер Бориска, сказал, что придется арендовать новую студию, подешевле, что презентацию книги стихов Ваза никто спонсировать не хочет, и вообще – труба, хуже некуда. Он пытался пробить интервью в нескольких глянцевых журналах, но не удалось. Ваз перестает быть брендом, надо что-то делать.
– Почему не удалось? – удивилась Наташа. – Вот сейчас как раз он сидит в кафе. Дает интервью.
– Кому?
Наташа рассказала о корреспонденте, гордо и слегка язвительно сообщила, что он сам подошел к Вазу после концерта и будет шикарный разворот, с фотографиями, бесплатно, без всяких Борискиных хлопот.
– Этого не может быть, – сказал Бориска, – я только что получил от них отлуп. Они, конечно, обещали, но не раньше осени. Либо надо напрямую, за бабки, а у нас сейчас голяк. Слушай, а как фамилия этого корреспондента?
– Не знаю. Зовут Антон. Фамилию мы с Вазом не спрашивали.
– Где, говоришь, они сидят? – тревожно спросил Бориска.
– Да близко, в кафе, через квартал отсюда.
– Черт. А я думаю, чего у него мобильник выключен?
– Ну да, он во время интервью всегда выключает. – Наташе мгновенно передалась Борискина тревога.
Не случайно, когда Вазелин уходил, она попросила его проверить удостоверение у корреспондента. Это мог быть кто угодно. К Вазелину иногда приходили под видом журналистов всякие психи, фанаты или, наоборот, ненавистники, борцы за честь русской поэзии и песенного искусства. Неизвестно, кто хуже. Среди фанатов попадались фетишисты. Они отрывали пуговицы от одежды, воровали нижнее белье, грязные носки. Один такой, вполне нормальный с виду, стянул у Ваза дорогие часы прямо с руки, другой вообще вцепился в волосы, выдрал клок.
