В ответ он спустил воду.
– Откликнись, милый, поговори со мной, мне грустно и страшно! Я знаю, ты умеешь говорить!
Тишина. Он, наверное, вышел из туалета, но двигался совершенно бесшумно. Даже дверью не скрипнул.
– Молчишь? Ну и черт с тобой! Да, кстати, мне скоро надо уходить. Я не собираюсь целый день торчать дома.
Она нашла его на прежнем месте, в кресле у телевизора, и встала между ним и экраном.
– Ты понял меня, Вова? Я должна уйти.
Он посмотрел на нее своими пустыми ямами и произнес одно слово:
– Нет.
– Тот есть как – нет? – Она взяла сумочку, звякнула ключами. – Пока, милый!
– Стой! – Он даже не шевельнулся, продолжал сидеть в кресле, развалившись, но в руке его каким-то странным образом появился пистолет, и дуло было направлено на Ику.
Она не испугалась, только удивилась. Такое уже было в ее жизни, очень давно, двенадцать лет назад. Она чувствовала, что если этот тупой Вова ее и убьет, то не здесь и не сейчас. И вообще, надо беречь нервы. Глубокий вдох, воздух задержать на десять секунд, затем медленный выдох.
– Что, все так серьезно?
– М-гм.
– Ну хорошо. Давай поговорим, если ты в принципе способен произнести больше одного слова. – Ика выключила телевизор и уселась перед Вовой на пол по-турецки. – Тебе ведь тоже в лом здесь торчать, верно? Я понимаю, вам нужен Марк. Но никто не знает, куда он делся и когда появится. А вдруг через неделю? Связи с ним никакой нет. Мобильник он оставил дома. Ты расскажи по-хорошему, чего тебе и твоей носатой дуре в принципе надо. Может, мы все решим спокойно?
Он слушал, очень внимательно. Когда она закончила, произнес:
– Нет.
– Что – нет? У тебя проблемы с речью? Я в детстве заикалась, очень сильно. И знаешь, что мне сказал умный доктор, который меня лечил? Чтобы говорить, надо говорить. Ну, давай, попробуй. И убери ты пушку свою.
Он спрятал пистолет в карман широких штанов. Ика смотрела на него. Он молчал.
– Допустим, у меня жрать нечего. Сигареты кончились. Надо выйти в магазин.
– Нет.
– Ой, блин, ну ты упертый мужик, Вова! Если я здесь сдохну от голода, тебе это по фигу. Но ты сам, вон какой здоровый, ты что-то должен есть.
Он молча взял пульт, включил телевизор.
– Ты меня достал, понял, Вова, ну достал, блин! – закричала Ика и вскочила на ноги. – Нет, я все-таки позвоню в милицию!
– Звони. – Край тонкого рта дрогнул, Ика поняла, что человек-тень улыбается.
* * *
Вазелин, конечно, проспал, только в одиннадцать продрал глаза. Наташа хотела пойти с ним. Он рявкнул:
– Нет, ты начнешь влезать, мешать.
Она все-таки вышла в коридор, проводить его, рыхлая баба, в дешевом цветастом халате. Отечное лицо лоснилось, волосы свалялись, и пахло от нее утром нехорошо, кислятиной какой-то. Когда она хотела его поцеловать на прощание, он увернулся.
– Все, я опаздываю.
– Только не кури на голодный желудок! И попроси у него удостоверение! – крикнула она в хлопнувшую дверь.
– Вот дура, – сказал Вазелин своему отражению в зеркале в лифте, – удостоверение! А он потом напишет, что я параноик, который никому не доверяет. Достала она меня, сил нет. Наташка по утрам какашка, нимфетка по утрам конфетка, – пропел он басом, слегка прочистив горло.
Пока шел от дома до кафе, повторял про себя эту строчку, вертел ее так-сяк, прикидывая, может ли получиться песенка.
– Здравствуйте, вас уже ждут, – сказал метрдотель.
Вазелина в кафе знали. Он бывал здесь часто, встречался с журналистами, иногда просто приходил поесть. Хорошо, что метрдотель проводил его к столику, иначе он ни за что не узнал бы корреспондента. У него была отвратительная память на лица.
Парень пил кофе и читал газету. Вазелин плюхнулся напротив.
– Привет, извини, я опоздал.
– Ничего страшного, – парень сверкнул белыми зубами, – скажите, как мне вас называть, Вазелин или Валентин Федорович?
– Ну, вообще-то, я Ваз. Странно, что ты этого не знаешь. Тебя как зовут? Я забыл, извини.
– Антон.
– Ладно, Антон, я сначала пожру что-нибудь. Не возражаешь? Кстати, можешь подробно описать мой завтрак. Публике всегда интересно, чем питаются гении.
Гений заказал себе омлет с беконом, горячие гренки, свежий ананасовый сок, двойной кофе со сливками.
– Скажите, у вас есть враги? – спросил Антон, когда ушел официант.
– А как же? – ухмыльнулся Вазелин. – У кого их нет? Я красивый, талантливый, знаменитый.
– Вы именно такой?
– Ты сомневаешься? Тогда зачем пришел брать у меня интервью?
– Что вы, я нисколько не сомневаюсь, мне очень нравятся ваши песни. Я спросил потому, что талантливые творческие люди редко бывают в восторге от самих себя, у них случаются приступы рефлексии, депрессии, бывают периоды, когда не пишется, и это очень мучительно. Вы всегда в полном порядке? Одни победы, никаких поражений?
– А, ты хочешь, чтобы я тебе поныл, пожаловался? – Вазелин подмигнул. – Типа, не волнуйтесь, ребята, великий Ваз такой же, как вы. Он не всегда в шоколаде, иногда бывает и в дерьме. Нет, малыш, этого ты от меня не услышишь. Я – солнце русской поэзии.
– Солнце в шоколаде, – Антон покачал головой, – звучит не очень аппетитно. Впрочем, солнце в дерьме еще хуже. Когда вы сочиняете свои песни, вы сразу пишете набело или все-таки какие-то строчки вам не нравятся, вы их вычеркиваете?
– Да-а, вычеркиваю, рву черновики, сжигаю! И волосы рву на голове, хожу весь такой трагический, потерянный. – Вазелин сделал важное лицо, заговорил тягучим басом: – Творческий процесс так колбасит меня, жуть, я парюсь иногда над песней неделю, месяц. – Он брезгливо сморщился. – Ой, блин, ну зачем тебе нужно это нытье? Вчерашний день, отстой. Кстати, слушай, мы пишемся уже или просто болтаем?
– Пишемся, – кивнул корреспондент.
* * *
– Ольга Юрьевна, руководство запретило пускать в эфир нашу передачу, – Миша Осипов так кричал в трубку, что у Оли заболело ухо, – представляете, без всяких объяснений, просто нет – и все!
– Ну, наверное, какая-то причина есть, – сказала Оля.
– Очень, очень формальная причина. Отговорка. Будто бы, пока идет расследование, информация об этом убийстве засекречена в интересах следствия.
– Но мы с вами не выдавали никакой информации. Только общие рассуждения. Ваше руководство видело запись?
– Конечно. По-моему, больше всего их напугала та часть разговора, где мы обсуждаем, почему закрыли группу Гущенко. Я предложил обрезать этот кусок, но все бесполезно. Знаете, я десять лет на телевидении, но такого у меня еще не было. Иногда просят что-то смягчить, не называть имен, но чтобы совсем сняли передачу, в день эфира, когда уже прошли анонсы, – это что-то запредельное!
– Ясно, – рассеянно ответила Оля.
В кабинет заглядывала медсестра Зинуля и делала выразительные знаки. Надо были идти к старику Никонову. Только что явился главный со свитой. Наташка успела сбегать к нему, нажаловаться, что мужа неправильно лечат. Оказалось, у нее есть кто-то там важный в министерстве, она тут же, из кабинета главного, ему и позвонила.
Главный еще не остыл после истории с Ивановым по матери и сейчас возбужденно потирал руки, сверкал грозными очами. Оля этого сверкания не боялась и вкратце объяснила главному, в чем суть претензий госпожи Никоновой.
– Девушка хочет, чтобы старик сначала был немножко вменяемым и подписал завещание, а потом чтобы сразу стал совсем невменяемым и остаток своих дней провел в интернате.
– Вот гадина! – возмутился главный, правда, возмутился шепотом, Оле на ушко.
Было забавно и грустно наблюдать, как в Германе Яковлевиче кипит внутренняя борьба. Ему хочется казаться хорошим, честным, совестливым человеком. Ему стыдно брать взятки, трястись перед начальством. Ему важно, что о нем думают коллеги. Но он боится остаться в дураках, упустить выгоду, нарваться на неприятности.
«Все берут, а я дурак, что ли?»
