В кармане зазвонил мобильный. Странник автоматически отметил еще одну свою ошибку. Аппарат следовало выключить и оставить в машине. Мобильник, как и дорогие сигареты, ломает образ нищего алкаша. Но никого, кроме детей, рядом не было, и он решился ответить.
Голос, прозвучавший в трубке, заставил его мгновенно вернуться в реальность, обрасти скорлупой, толстой непробиваемой шкурой гоминида. Через пять минут он сидел в машине, стягивал безобразные трикотажные штаны, переобувался, стирал грим.
Он был спокоен и доволен собой. Теперь он знал, где, когда и как убьет оборотня.
* * *
Ика где-то уже видела пожилого седовласого красавца плейбоя, который вошел в квартиру вместе с носатой крашеной блондинкой. Или он просто был ужасно похож на какого-то голливудского актера.
Вова тут же вскочил и вытянулся по стойке смирно. Красавец улыбнулся Ике и весело подмигнул:
– Привет.
– Да пошел ты! – ответила Ика.
– Фу, как грубо, – поморщился красавец, оглядел комнату, уселся в кресло, – меня зовут Матвей Александрович. Можно просто дядя Мотя. А ты, как я понимаю, Ика. Слушай, ты не могла бы пересесть поближе, мне так неудобно с тобой разговаривать.
Ика сидела на полу, между компьютерным столом и кроватью. После того как дебильный Вова пригрозил ей пистолетом, она взяла охапку глянцевых журналов и уселась туда, в свой любимый угол. Она не стала звонить в милицию. Просто сидела, листала журналы, смотрела картинки, читала все подряд, даже рекламу.
Часа через полтора явились эти, красавец и блондинка.
– Встань, тебе говорят, – сказала блондинка.
Ика не шелохнулась. Вова подошел, отшвырнул ногой журналы, поднял Ику, как куклу, под мышки, вынес на середину комнаты. Она извернулась и заехала ему босой пяткой в брюхо. Но брюхо оказалось каменным. Пятку она здорово ушибла, а Вова как будто и не заметил ничего. Держал ее на весу перед красавцем, пока тот не сказал:
– Посади в кресло, ко мне лицом. И давайте, начинайте, ребята. Теряем время.
Блондинка, которую, оказывается, звали Тома, уселась за стол, включила компьютер.
«Фигли ты туда влезешь, дура. Там у Марка такие коды…» – подумала Ика.
– Ну, что, лапушка, – вздохнул дядя Мотя, – Молоха твоего мы нашли. Знаешь, где? Ни за что не догадаешься.
Ика молчала, сидела, опустив голову, смотрела на свои босые ноги и думала, что пора делать педикюр.
– Ладно, не мучайся, я тебе скажу. У него, у бедняги, поехала крыша, и он попал в психушку. Боюсь, он останется там надолго. Стало быть, у тебя, красавица, большие проблемы. Во-первых, с жильем. Квартиру эту он снимает и, между прочим, задолжал хозяину за три месяца. Так что здесь ты вряд ли сможешь остаться. Есть еще два адреса. Мы их пока не знаем, нам понадобится твоя помощь. Эй, ты меня слушаешь?
Ика отвернулась. Она смотрела, как орудует крашеная Тома в компьютере Марка. Эта крыса умудрилась за две минуты взломать все хитрые коды, влезть на жесткий диск и сейчас просматривала кадры последнего, еще не смонтированного фильма.
– Да, он работает профессионально, ничего не скажешь, – заметил дядя Мотя, проследив взгляд Ики, – жаль, что оказался придурком. Знаешь, лапушка, я думаю, мы с тобой договоримся. Это не ты ли там так красиво танцуешь?
В фильме был танец Ики с медленным стриптизом, под песню сестер Берри «Майне либен доктор». Плагиат, конечно. Идею Марк содрал с фильма «Ночной портье». Ика начинала танцевать в широченных галифе на подтяжках, в кителе и в фуражке.
– Какое тело, какая пластика, просто супер, – сказал дядя Мотя и противно причмокнул, – ты потрясающая девочка, ты знаешь об этом?
«Не хочу быть девочкой, девушкой, женщиной, не хочу быть, не хочу жить. Господи, забери меня на тот свет, к маме с папой!» – вдруг подумала Ика.
Именно это она повторяла ночами, как молитву или как упражнение для дикции.
«Чтобы говорить, надо говорить, – учил ее доктор-логопед, – даже думать старайся вслух».
Вот она и думала вслух, бормотала, стоя под душем, или уткнувшись носом в подушку, или на кладбище у могилы родителей.
Папины супермаркеты достались человеку, который нанял убийцу. Об этом все знали, но его не судили, не сажали в тюрьму. Он разъезжал по городу на огромном джипе, как ни в чем не бывало.
Из всего имущества Ике и ее тетке осталась только квартира. Тетка тут же продала ее и купила маленькую, двухкомнатную, в доме на соседней улице. По профессии она была бухгалтер и довольно быстро устроилась на работу в какую-то контору.
Первый год жизни с ней показался вполне терпимым. Ика готова была привязаться к любому живому существу, изо всех сил старалась угодить тете Свете. Кроме нее, никого не было. Бабушка так и не поднялась после инфаркта. Другая бабушка, мамина мама, умерла давно, когда Ике было пять лет. Где-то в Америке жил мамин отец, но у него была другая семья, другие дети, внуки. Он даже не прилетел на похороны.
– Что ты на меня так смотришь? Чем ты недовольна? Зачем ты надела эту блузку? Она просвечивает! Кого ты хочешь привлечь? Вся в мать, ведешь себя, как проститутка. Кто так моет посуду? Ну-ка, иди сюда! Почему ты не вытерла пыль? Свинья! Чем ты занимаешься целый день?
Тетке исполнилось пятьдесят. Замужем она никогда не была, своих детей не имела. Не толстая, но какая-то квадратная, широкоплечая, твердая, как камень. Маленькая голова с желтыми, зализанными назад волосами выглядела на мощном теле, как прыщ.
Тетка относилась к тому типу женщин, которые всех ненавидят и ненависть свою облекают в благопристойную форму «мнения». У нее была такая присказка: «Я хочу сказать». Наверное, ни разу в жизни она не захотела сказать ничего хорошего. Всегда только плохое, злое.
Главным объектом теткиного «мнения» была мама Ики.
– Я хочу сказать, это она во всем виновата. Кто? Мамочка твоя! Охмурила Павлика, женила на себе. Он с детства был недотепой. Потом заставила его заниматься этим проклятым бизнесом, сама дома сидела, тунеядка, а он работал, а ей все мало, мало, вон сколько золота себе накупила. Я хочу сказать, у меня вот никогда в жизни столько не было, а мог бы Павлик, между прочим, сестре родной подарить колечко, сережки, но нет, все этой сучке белобрысой, мамочке твоей. А кто она такая, спрашивается? Дура необразованная, только могла, что задницей крутить. Да и крутить-то было особенно нечем. Я хочу сказать, ни кожи ни рожи.
Вначале Ика плакала, кричала, даже бросалась на тетку с кулаками, но в ответ получала тяжелые оплеухи и новые порции «мнения».
Часть маминых украшений тетка продала, часть оставила себе. Ику каждый раз колотила дрожь, когда она видела, как тетка вдевает в свои уши мамины сережки, как нанизывает на толстые пальцы мамины кольца, которые специально увеличила в ювелирной мастерской.
– Ну что вылупилась? Иди, делай уроки! Я в своем праве, это все на денежки брата моего куплено. Я хочу сказать, ни копейки тут ее нет, и твоей тоже! Иди, дармоедка, чтоб я тебя не видела! Вот отправлю в детский дом, тогда поймешь, кто ты такая есть. Я хочу сказать, в нормальный небось не возьмут, ты ведь слабоумная, только и умеешь, что задницей крутить да ноги задирать в своей гимнастике. Даже говорить по-человечески не можешь, ы-ы-ы! – Она корчила рожи, передразнивая Икино заикание.
При посторонних тетка поразительно менялась. Губы растягивались в заискивающей, плоской улыбке, глазки бегали, голос делался тягучим, влажным, со слезой.
– Я хочу сказать, мы люди бедные, от братца-то ничего не осталось, только вот девочка-сирота, я уж ее, как могу, воспитываю, бьюсь из последних сил, я насквозь вся больная, давление у меня и сахар высокий.
Ика никому не смела пожаловаться. Она боялась, что не поверят или расскажут тетке, как она жалуется, и та сдаст ее в детдом. Заикаться она стала еще сильней, произнести целиком фразу было мучительно тяжело. Но все-таки училась Ика хорошо. За письменные работы получала четверки и пятерки, только устно не могла отвечать. Ее жалели, к доске не вызывали.
