Шутин сидел в коридоре МУРа на огромной деревянной скамье, какие можно встретить на вокзалах. Скамейки эти с вытертыми до блеска сиденьями и гнутыми жесткими спинками ассоциировались с долготерпением, безнадежностью и унынием. Шутин провел ладонью по скамье, убедился, что она деревянная, а не железная, осмотрел спинку и привычных надписей не нашел, то ли времени, то ли смелости у людей не хватило. Он уже собирался взглянуть на часы, когда одна из дверей открылась и Гуров пригласил его в кабинет. Шутин все же проверил время. Лева сделал то же самое, они выяснили, что сделали это напрасно, и поздоровались.
Гуров предложил, чтобы беседу с Шутиным провел Орлов, но полковник Турилин взглянул удивленно: «Характерами не сошлись? Так уж вы постарайтесь понравиться, приложите максимум усилий, считайте это моей личной просьбой». Так как в личных просьбах полковнику отказывать могут только генералы, Лев пригласил Шутина, долго готовился к беседе и сейчас, предлагая ему садиться, в который раз придумывал первую фразу.
— Лев Иванович, я Павла не убивал и, кто мог его убить и за что, понятия не имею, — сказал Шутин, усаживаясь. — Я был груб с вами, за что прошу меня простить. — После такого вступления он произнес традиционную фразу: — Чем могу быть полезен?
Вся подготовка Левы пошла насмарку, он растерялся и молчал. Шутин не смотрел, как обычно, нетерпеливо и воинственно, а, сев на место Новикова, облокотился на стол, подпер ладонью подбородок и вздохнул.
— Я только сейчас начинаю понимать, что Павла нет. Его нет и не будет, никогда ничего я ему не докажу и доказывать-то нечего… — Он махнул рукой и, как показалось Леве, театрально закрыл лицо.
— В последние месяцы Ветров писал? — спросил Лева.
— Да, и очень много, — ответил Шутин.
— И когда же он повесть закончил? — Лева старался не выдать своего удивления. По его логической схеме Шутин должен был утверждать, что Ветров последние месяцы не писал.
— Первого сентября, — думая о чем-то постороннем, ответил Шутин, затем взглянул на Гурова, стал рыться в карманах, достал фотокарточку и протянул через стол. — Нравится? Это Павел в горах, я хочу, чтобы журнал напечатал именно этот портрет.
На снимке Ветров стоял на снегу и, упрямо прищурившись, смотрел вверх, видимо, на вершину горы.
— Хорошая фотография, — Лева вернул карточку. — В каком журнале будет опубликована повесть?
Шутин назвал редакцию, где Лева несколько дней назад брал экземпляр для экспертизы.
— Кто отнес рукопись в редакцию? — спросил Лева, уже понимая, что вся работа последних дней, такая стройная и красивая версия рушится к чертовой матери.
— Я и отнес. — Шутин пожал плечами. — Кто же еще?
— Извините, — Лева взял Шутина под руку и вывел в коридор, — извините, Евгений, подождите здесь минуточку. — И, оставив недоумевающего Шутина за дверью, бросился к телефону. — Чья повесть лежит у вас? — спросил Лева у редактора отдела прозы.
— Евгения Шутина, — ответил редактор как-то неуверенно.
— Передавая вам экземпляр, Шутин сказал, что это его повесть?
— Он принес, титульного листа не было, и я решил… — Редактор отдела помолчал. — Шутин сказал: «Прочитайте и скажите свое мнение, по-моему, это здорово, только не знаю, как назвать». Шутин что, собирается придумывать название для чужого произведения?
— Извините, я позже вам все расскажу. — Гуров положил трубку и пригласил в кабинет Шутина, который объяснил все очень просто.
Ветров первого сентября отдал законченную и только что отпечатанную, взятую от машинистки повесть (зачем-то прямо всю папку) Шутину и по старой привычке попросил прочитать и высказать свое мнение. После смерти друга Шутин два экземпляра передал в журнал, а два оставил у себя. А действительно, куда их девать?
Как ни пытался Лева в процессе беседы скрыть от Шутина свои подозрения, тот в конце концов понял и сказал:
— Неужели вы подумали, что я мог стащить рукопись? Как же вы работаете, если так плохо разбираетесь в людях?
Почему-то каждый порядочный человек считает, что ни у кого не может даже возникнуть сомнения в его порядочности. Гуров взглянул на Шутина и как-то впервые увидел, что человек этот далеко не молод, черные кудри сильно прибиты сединой, морщины на лбу глубокие, глаза усталые и чуть-чуть безразличные.
— Отвечу банально, — после затянувшейся паузы сказал Гуров. — Человек хороший порой бывает противоречив, и разобраться в нем трудно, а плохой — искусно лжив, и разобраться в нем еще труднее. Возьмем, к примеру, вас. — Лев еле сдержал улыбку, так по-мальчишески воинственно Шутин вздернул подбородок и расправил плечи. — Или не надо?
— Почему же? Очень даже интересно, — нараспев произнес Шутин.
— У вас погиб друг, и ваше желание помочь в розыске преступника было бы естественно, — начал спокойно рассуждать Гуров. — Однако вы не помогаете, а все время мешаете нам.
— Факты, факты, пожалуйста, — перебил Шутин.
— Вы молчите о ключе от квартиры Ветрова, который у вас имеется, молчите о рукописи, сданной вами в редакцию, и наконец, вы являетесь ночью на квартиру покойного, демонстративно оставляете там окурки сигарет, как бы заявляя нам — раз вы такие умные, вот вам еще один ребус, кроссворд.
— Я совсем не думал так, — сказал Шутин, запнулся, поняв, что проговорился, и вновь воинственно напыжился. — Вам не понять. Да, да, это я был у Павла, вам не понять, зачем я приходил, и вообще… — Он запутался и махнул рукой.
— Возможно. Однако, согласитесь, вы мешаете нам. Вы не замыкайтесь в гордом молчании, ответьте прямо — мешаете или нет?
— По-вашему получается… — Шутин замялся и коротко закончил: — Мешаю. — Затем не удержался и добавил: — Не умышленно, конечно.
Гуров поднялся, обошел стол и положил перед Шутиным бумагу и ручку.
— Нам бы очень хотелось вас понять, Евгений Семенович. Не жалейте времени и бумаги, изложите как можно подробнее, зачем вы пришли на квартиру Ветрова и что там делали около часа.
Шутин хотел по привычке съязвить, сдержался, пожал лишь плечами, как бы говоря: ну что с вами, настырными, сделаешь, и стал писать.
Лева вынул из сейфа папку с документами и, делая вид, что читает их, углубился в размышления. Главное в этом человеке — уязвленное самолюбие, не дави на него, раскрывай его аккуратненько, шажок, еще полшага, затем еще чуть-чуть.
Шутин писал быстро и легко, думая о том, что сидевший напротив мальчик шустер и прямолинеен и ему никогда не постичь, что же на самом деле произошло.
Он писал неправду, понимая, что вновь смалодушничал. Не здесь, когда лгал, а тогда, с рукописью Павла Ветрова. Повесть, конечно, надо было переписать, а он лишь снял титульный лист: узнают стиль Ветрова — пойдет под его именем, не узнают — Шутин поставит свое. Отнес и испугался, поздно сообразив, что манера письма Ветрова широко известна, не разберутся в редакции — обнаружится подлог после выхода журнала. Еще хуже. Украсть не сумел по-умному, даже на это не гожусь, рассуждал он, расписываясь под своим объяснением.
— Пожалуйста. — Шутин протянул две красиво исписанные страницы.
Лева пробежал их мельком, спрятал в папку.
— Спасибо. Возможно, в прокуратуре…
— Понимаю, — перебил Шутин. — Меня будут официально допрашивать.
— Порядок, — Лева развел руками. — Еще одна просьба, раз уж разговор у нас пошел откровенный, напишите, у кого в вашей компании был пистолет.
Шутин хотел возмутиться, смешался, ничего не ответил и, сознавая, что каждой секундой своего молчания лишь подтверждает правомерность заданного вопроса, снова подвинул к себе бумагу…
Павел Ветров растер пальцами крем по подбородку, намочил кисточку под горячей струей и, обжигаясь, стал растирать крем, пока не превратился в деда Мороза с бородой и усами из мыльной пены. Брился он по старинке безопасной бритвой, подводя под свой консерватизм теорию собственного производства. Электробритвой нельзя порезаться, и человек становится излишне добродушным, жиреет и теряет бдительность. Кроме того, необходимо ежедневно заглядывать себе в глаза, а электробритвой можно бриться на ощупь. Глядя на себя в зеркало, понимаешь, как ты провел вчерашний день, сказав себе всякие слова, разозлишься, проснешься окончательно, тогда легче будет работать.
Пока варился кофе и жарилась традиционная яичница, Павел снял все с письменного стола и тщательно протер его. Завтракал Павел на кухне, а вторую чашку кофе брал с собой в кабинет и ставил ее справа, рядом с пепельницей и сигаретами. После этого он, взглянув на часы, помечал в еженедельнике время, когда он сел работать. Это был жульнический маневр, так как он не начинал писать, а брал газету. Прежде всего он знакомился со спортивными новостями, затем с пятой страницей, с информацией о делах международных, четвертую страницу, как правило, он пропускал, смотрел, нет ли на третьей фельетона либо статьи, касающейся кино или литературы. Покончив с газетой, Павел бросил ее через стол в кресло для гостей и решительно открыл папку, достал авторучку, поставил номер страницы, затем перенес этот номер в еженедельник и затих. Ничто или почти ничто уже не отделяло его от начала писательского творчества. Вот еще можно сделать глоток кофе и закурить, но он оттягивал эту процедуру, берег как последний патрон — выстрелишь и останешься безоружным, с совершенно пустой головой перед абсолютно чистым листом бумаги. Вчера вечером интересные мысли переполняли его, рвались наружу. Павел бережно укладывал их рядком, чтобы выпустить весь заряд сегодня. Пошарив в пустынных закоулках памяти, он нащупал захудалую, неоднократно пережеванную другими мыслишку, взглянул на нее с жалостью и, за неимением лучшей, решил записать. Он начал подыскивать слова, в голову лезли затертые сравнения, слова попадались все корявые, трухлявые, сложить из них чистую прочную фразу не представлялось возможным. Он повертел эти слова, попробовал приложить их друг к дружке, чуть было не поцарапался и с отвращением отбросил.
