– Не знаю, – говорил он, – что тогда со мной было. Я побежал наверх, там тоже горел свет, настольная лампа в кабинете. А Казя лежала на полу… Тогда я и позвонил к вам, – медленно закончил Пущак.
Его долго не задерживали, хотя и не очень-то ему верили. Поручику Соболю более интересными представлялись показания Ядвиги Скельчинской.
Скельчинская сказала, что видела грабителей, когда те выходили из особняка. Она тотчас побежала к телефону и потому не могла заметить входящего Пущака.
– Как долго сидела пани около окна?
– Минут пятнадцать, – сказала Скельчинская. – После ужина.
Это означало, что грабители действовали в особняке по крайней мере двадцать минут…
…Казимира Вашко готовит на кухне ужин для своего жениха. Скажем, уже девять часов, но она еще не торопится, поскольку Пущак придет только через полчаса. Грабители вырезают стекло в форточке и попадают в зал. Они уверены в том, что в доме никого нет. Или знают о присутствии девушки? Казя должна их слышать. Она боится войти в зал? Или они не заглядывают на кухню? А может быть, в тот момент Казя была наверху и, услышав шум в зале, спряталась в кабинете?
В сущности, сейчас это не так важно, по крайней мере на этой стадии следствия. Важны пока показания Скельчинской.
Пани Ядвига долго находилась в отделении милиции и оказалась особой весьма разговорчивой. Она пространно описала трех подозрительных типов под фонарем.
Кортель снова стал читать показания Скельчинской.
– Я знаю инженера Ладыня и его жену, – торопливо сказала та, когда Кортель на мгновение оторвался от протокола. – Очень порядочные люди, только немного легкомысленные. Что я хочу этим сказать? Что часто приглашают гостей и сильно пьют водку… Он руководитель какого-то института, она служащая в министерстве. Кажется, в торговом… Вы спрашивали об этой девушке. Я ее видела раза два, когда ходила за покупками, но никогда с ней не разговаривала. Предыдущую, да, предыдущую знала, потому что она иногда приходила ко мне, чтобы что-нибудь одолжить или просто поговорить. У них девушки менялись часто. Это дом, в котором нелегко работать, пан начальник, – оба неорганизованные, а она никогда ничего сама не сделает. Предыдущая домработница очень жаловалась…
…В котором часу выехал инженер Ладынь? Я могу точно сказать: в пять. Вывел автомобиль из гаража, погрузил чемоданы, помахал мне еще рукой. Я стояла в это время в саду, а он крикнул: «До свидания!» – а потом добавил, что у него через час самолет в Будапешт. Нет, я не знаю, куда он дел машину, может, оставил в аэропорту. Но я очень удивилась, когда он часа через два возвратился…
– Как возвратился?
– Обыкновенно. Я увидела машину. Ладынь прямо влетел в дом и тут же выбежал и уехал. Наверное, что-нибудь забыл… И как это он?…
– Но ведь самолет должен был вылететь в восемнадцать.
– Может, опаздывал…
Кортель устало положил протоколы в папку. Кажется, его беспокойство имеет основание. А дело казалось таким простым…
За окном сгущались сумерки, свет от машин, едва пробивая туман, причудливо преломлялся, снова напоминая ему о загадочном происшествии на переезде… Может, позвонить Беганьскому? Но что он-то ему скажет? Кортель представил себе его ироническую усмешку… А впрочем, надо еще раз вызвать этого Пущака и выяснить, чем хочет дополнить свои показания жених Казимиры Вашко…
Пущак сидел выпрямившись, руки положил на колени. По его лицу катился пот, ладони были влажные.
– В общем… пан… все равно сами узнаете. Я не мог жениться на Казе.
– Почему?
– Потому что четыре дня как женат. Этого еще нет в документе, но… Через пять месяцев у нас с Яниной будет ребенок.
– Казимира Вашко знала об этом?
– Нет. Я ничего ей не говорил. – Его плоское лицо как бы размякло. – Я говорю правду, пан… Я любил ее. И она меня тоже…
– Почему женились на другой?
Пущак долго молчал.
– Не знаю, пан… Я должен был жениться…
– Из-за ребенка?
– Не только это… Ее отец дал мне деньги на такси. А мне нечем расплачиваться…
Кортель привычно постукивал спичечным коробком по столу, уже не думая об Антони Пущаке. Плотный туман, насыщенный выхлопными газами, проникал в кабинет. Кортель встал, чтобы закрыть окно, и так близко от себя увидел лучи фар, внезапно ослепившие его, что не выдержал, отскочил от окна. «Кажется, схожу с ума…» – мелькнуло у него в голове.
– Значит, вы боялись сказать об этом Казимире Вашко? – обратился он к Пущаку.
– Да, – торопливо согласился Пущак.
– И обещали на ней жениться?
– Да.
– На что же вы надеялись?
– Не понимаю.
– Что, по-вашему, сделала бы убитая, узнав о вашем обмане?
– Не знаю. Пожалуй, ничего бы не сделала. Мне было жаль ее… Очень жаль.
– А ваша жена знала о ней?
Пущак взглянул на него с удивлением.
– Я ничего ей не говорил, зачем?
– Почему вы скрывали от нас эти факты во время первого допроса?
Пущак пожал плечами.
– Скрывал… Мне это как-то и в голову не приходило. Я все время хотел рассказать, но когда увидел свою фотографию и подпись… Мне было трудно, пан…
– Вы свободны, – сказал Кортель.
Поручик Соболь принес словесный портрет грабителей. Сказал Кортелю, что оповещение о розыске преступников разослано. Один из тех типов, хорошо описанный Скельчинской, напоминает Желтого Тадека. Кортелю нетрудно было его вспомнить. Желтый Тадек месяц назад вышел из тюрьмы. Сидел sa кражу со взломом. Аналогичный случай. И техника та же: оконное стекло в форточке было вырезано алмазом. Инспектор посмотрел на словесный портрет, потом на фотографию. Сходство было несомненным.
– Я полагаю, – сказал Соболь, – что Желтый Тадек постарается на время исчезнуть из Варшавы.
– Видимо, да, – пробормотал Кортель, думая уже о другом…
Да, это возраст… А возраст в его профессии штука опасная. Станислав Кортель хорошо это понимал. Двадцать пять лет он отдал милиции, продвигаясь по службе медленно, но без излишних трений, какие были у многих младших его коллег. И заслужил доверие и уважение как своих ровесников, так и молодежи. В его адрес нередко говорили: «Кортель опять сомневается» или: «Кортель опять усложняет». Это его не смущало. А дело между тем рассматривалось повторно, выяснялись неясности и просчеты следствия. Потом о Кортеле обычно забывали.
Именно в этой склонности «усложнять» дело видел инспектор уголовного розыска Кортель причину своего медленного продвижения но службе. А его лучший друг, Беганьский, объяснял это тем, что Стася попросту не замечают из-за его невзрачной внешности, низкого роста, слабого голоса и постоянного отмалчивания на собраниях. Но Кортель, ко всему относясь серьезно, принимал за чистую монету иронию друга и становился все более замкнутым. «Склонность усложнять, – грустно размышлял он, – нет, это судьба…»
Впрочем, если уж говорить правду, не все зависело от него. Да он и не любил засиживаться за столом кабинета, ему нравилось живое дело, он больше доверял интуиции.
– Ты из девятнадцатого века, старина, – говорил ему Беганьский. – Тебе бы носить жесткий накрахмаленный воротничок и сюртук в духе английских детективов.
Однако именно Беганьский обращался к нему за помощью всякий раз, когда городское управление распутывало узелок особенно замысловатый. Кортель всегда советовал что-то дельное, и его оставляли в покое; но никогда еще не случалось так, как теперь: он добровольно стал заниматься делом, которое его совсем не касалось.
Это случилось три месяца назад, точнее, 2 марта. Экспресс Варшава – Щецин прошел местечко Валч. Над лугами и озерами лежал густой туман, поезд опаздывал минут на двадцать. Машинист экспресса после рассказывал: туман был таким густым, что пришлось снизить скорость. Едва проскочили переезд, как он увидел на шоссе свет автомобильных фар. Он хорошо знал дорогу и определил, что подъезжает к опушке леса. Закурил сигарету, посмотрел на часы (это он тоже хорошо помнит), а потом – вперед, на путь. Вдруг из тумана ему в глаза ударил свет мощных прожекторов… Он увидел их прямо перед собой. Мелькнула мысль: «Встречный движется по моему пути… Это конец!..» Резко затормозил. Что было дальше, не помнит: потерял сознание…
Поезд остановился, несколько пассажиров попадали с полок в плацкартных вагонах, были жертвы. Остановились в пустом поле, на опушке леса… С правой стороны, в тумане под мокрым снегом, тускло блестело озерцо. Но никакого встречного поезда не было, как не было вокруг и ни одной живой души на протяжении двух километров… После машиниста подвергли тщательному медицинскому обследованию, пригласили психиатров. Он был здоров – не пил, никогда не принимал наркотиков.
– Бывает… – неопределенно заключили врачи, и железнодорожное начальство, наверное, забыло бы об этом случае, если бы через три дня другой машинист экспресса Варшава – Щецин снова на том же месте не увидел прямо перед собой свет мощных прожекторов. На этот раз паровоз сошел с рельсов.
