Теодор Шацкий жалел, что в протоколах допросов нет двух дополнительных рубрик. Содержащиеся в них сведения не могли бы представлять собой доказательств или улик по делу, но для людей, возобновляющих или продолжающих следствие, они были бы бесценными. Во-первых, описание допрашиваемой личности; во-вторых, субъективная оценка лица, ведущего допрос.
Напротив Шацкого сидела женщина, которой было сорок три года. Которая была ухоженной, худощавой, высокой и классически красивой. Тем не менее, она вызывала впечатление пожилой и измученной. Может, это по причине смерти, которая столь неожиданно ворвалась к ней в дом? Сначала дочка, потом муж, вскоре — скорее всего — и сын. Сколько пройдет времени, пока и сама не уйдет из этого мира? О своих трагедиях она рассказывала тоном, совершенно лишенным эмоций, как будто бы рассказывала содержание очередной серии какого-то сериала, а не о собственной жизни. Где та ненависть, которую сам он наблюдал на кассете у Рудского? О которой ему рассказывали участники терапии? Ненависть которая волшебным образом могла толкнуть совершенно чужого человека на преступление? Возможно ли, что это боль довела ее до такого состояния? И возможно ли, что вообще появилась какая-то боль, раз она столь сильно ненавидела мужа и так сильно желала его смерти?
— Лично вы Цезария Рудского знаете? — спросил он.
Та отрицательно покачала головой.
— Отвечайте, пожалуйста, полными предложениями.
— Нет, пана Рудского я не знаю. Я никогда его не видела. Если только не считать снимка на суперобложке психологических советов, которые есть у нас дома.
— А знает ли пани Эльжбету Ярчик, Ханну Квятковскую или Эузебия Каима?
— Нет, эти имена мне ничего не говорят.
Шацкий показал ей снимки, но никого на них женщина не узнала.
Взгляд пустой, эмоций — ноль. Шацкий искал способ, чтобы вывести ее из этого состояния. Если это игра, будет непросто.
— Почему ваша дочь покончила с собой?
— Это необходимо?
— Простите, но у нас здесь не светская беседа, а допрос свидетеля в деле об убийстве.
Женщина кивнула.
— Вы спрашиваете: почему. Этого никто не знает. Почему пятнадцатилетняя девушка решила наесться таблеток? Не думаю, чтобы сам Господь смог ответить на этот вопрос. Когда сын нашел ее… — Голос ее сломался, женщина замолчала. — Когда сын ее нашел, — продолжила она через какое-то время, — нам казалось, это несчастный случай. Это было утро, она не вышла к завтраку. Я кричала, чтобы она вставала, иначе опоздает в школу. Сама я была взбешена, так как договорилась с подружкой, которая приехала из Познани, и мне не хотелось, чтобы та ждала. Я сказала Бартеку, чтобы тот подогнал сестру. Понятное дело, он начал строить из себя обиженного, что все им пользуются. Но пошел. Я слышала, как он поднимался по лестнице и пел: «Вставай, сестренка, не строй дурачонка…» Я как раз делала для них бутерброды, и тут майонез брызнул мне на брюки. Меня чуть удар не хватил, потому что то были брюки, в которых я хотела выйти, а если бы надела другие — тогда бы блузка не соответствовала, ну и тому подобные бабские проблемы. Я подумала, что застираю пятно водой и высушу феном. Так получалось, что я уже опаздывала. И вот я как раз оттирала пятно смоченным бумажным полотенцем, когда пришел Бартек. Я только глянула на него и уже ни о чем не спрашивала, а только побежала наверх.
Она закрыла глаза. У Шацкого пересохло во рту, его комната сделалась маленькой и темной. Хеле было только семь лет. Мог ли он себе представить, что ей уже пятнадцать и не спускается к завтраку, а он, взбешенный, идет, чтобы вытащить ее из кровати, потому что сам не желает опоздать на вскрытие? Ну да, подобное он представлял. Точно так же, как часто видел ее синей и неживой — жертвой идиота или просто стечения обстоятельств. Или же лежащей на столе для вскрытий на Очки — как ее череп вскрывается с громким чмоканием. «Ну, ладно, а потроха нарежем потом»…
Ему не хватало воздуха. Прокурор поднялся и налил негазированной минералки в два стакана, один из которых поставил перед женой Теляка. Та глянула на него.
— У меня тоже есть дочка, — сказал он.
— Но у пана дочка имеется, — возразила женщина, напилась и стала рассказывать дальше: — Что было дальше, я просто не в состоянии вам рассказать. Помню, мы считали, что все это несчастный случай. Болезнь, сердечный приступ, кровоизлияние в мозг — ведь такие вещи случаются и с молодыми людьми, так?
Шацкий кивнул. Он пытался слушать, но перед его глазами все время стояла картина порезанных внутренних органов, которые заталкивали в живот вместе с газетами или ватой.
— Но врач сообщил нам правду. А потом мы обнаружили письмо. Ничего такого в нем нет, во всяком случае, для пана. Несколько общих предложений, никаких пояснений, почему она решила уйти. Помню форму каждой буквы, написанной на листке, вырванном из тетрадки по польскому языку. Поначалу большими, с украшениями, буквами «Дорогие» и восклицательный знак. Снизу: «Не беспокойтесь». Точка. «Я люблю вас всех, а Тебя, Папа, больше всего». Точка. «Тебя» и «Папа» с прописной буквы. Закорючка, похожая на знак бесконечности, нарисованная красным фломастером. И последнее предложение: «Встретимся в Нангиджали». Без точки. И в самом конце: «Варшава, 17 сентября 2003 г., время 22:00». Ну совсем как в официальном документе. Даже время имеется.
— В Нангиджали? — спросил прокурор.
— Сказочная страна, в которую уходят после смерти. Это из книжки Астрид Линдгрен.[54] Если не знаете, купите и прочтите дочке. Очень красивая сказка. Хотя лично мне она не сильно по сердцу.
— Как все это перенес ваш муж?
Женщина холодно глянула на Шацкого.
— Я понимаю, что сейчас меня допрашивают в качестве свидетеля по делу убийства, но я была бы пану благодарна, если бы пан ограничил количество глупых вопросов, — прошипела она. — Естественно, что перенес он это крайне плохо. И он чуть не умер, на две недели попал в больницу. А пан, что бы сделал пан? Забрал супругу в отпуск?
Она вытащила сигарету и закурила. Шацкий подвинул ей чашку, чтобы женщине было куда стряхивать пепел и благодарил провидение за то, что оно выслало его коллегу по комнате на бюллетень. Вопрос, и правда, был дурацким, но, по крайней мере, что-то начало происходить.
— Он чувствовал себя виноватым? — спросил он.
— Естественно, — пожала плечами женщина. — Я тоже чувствовала себя виноватой. И все время чувствую. Каждый день я думаю о том, сколько же всего мы должны были сделать плохо, что до этого дошло. И неоднократно я думаю об этом же в течение целого дня.
— Вы обвиняли мужа в смерти дочери?
— И что это за вопрос?
— Вопрос простой. В письме девочка написала, что в особенности любит отца. Быть может, их отношения были более близкими, быть может, именно в них вы доискивались причин самоубийства?
Супруга Теляка затушила сигарету, прикрыла веки и сделала глубокий вдох. Когда она вновь поглядела на Шацкого, тот чуть не откинулся на стуле, лишь бы избежать этого взгляда.
— Прошу прощения за выражения, только что пан, черт подери, инсинуирует? Что вы там выдумываете в этой своей задолбанной, чиновничьей, недостаточно оплачиваемой башке, когда говорите «более близкие отношения»? И я прошу пана, чтобы пан слово в слово запротоколировал то, что мы сейчас говорим. В противном случае, я не подпишусь даже на той странице, где находятся мои личные данные.
— Охотно, вместо того, чтобы отклониться, Шацкий еще сильнее наклонился над столом, не спуская взгляда с глаз собеседницы, холодных, словно Балтийское море в июне. — Но вначале прошу ответить на вопрос, а не оскорблять меня ругательствами.
— Мой покойный муж и моя покойная дочь прекрасно понимали друг друга. Лучше, чем кто-либо иной в этой семье. Иногда я ревновала, чувствуя себя исключенной из их общения. Ведь это было просто неестественно, они буквально могли читать мысли один другого. Когда они вместе выезжали походить под парусами, присылали разве что открытку. Когда же я выезжала с детьми на отдых, Кася каждый день требовала звонить папе. Знаете, как оно бывает. Вечно говорят, будто бы всех детей любят одинаково, да и дети тоже повторяют, что любят родителей точно так же. Но это неправда. В нашей семье Кася больше всего любила Хенрика, а Хенрик — Касю. И когда она покончила с собой, половина Хенрика умерла. Убийца не столько убил его, сколько добил. Когда уже пан его каким-то чудом поймает, то может выступить перед судом о снижении наказания, ведь он убил не человека, а наполовину покойника.
Последнее выражение она произнесла таким тоном, что у Щацкого по спине пробежали мурашки. Ему не хотелось продолжать эту беседу, но сделать этого не мог.
— Понимаю, — вежливо произнес он. — А теперь прошу ответить на такой вопрос…
— На какой?
