— Естественно, — пожала плечами женщина. — Я тоже чувствовала себя виноватой. И все время чувствую. Каждый день я думаю о том, сколько же всего мы должны были сделать плохо, что до этого дошло. И неоднократно я думаю об этом же в течение целого дня.
— Вы обвиняли мужа в смерти дочери?
— И что это за вопрос?
— Вопрос простой. В письме девочка написала, что в особенности любит отца. Быть может, их отношения были более близкими, быть может, именно в них вы доискивались причин самоубийства?
Супруга Теляка затушила сигарету, прикрыла веки и сделала глубокий вдох. Когда она вновь поглядела на Шацкого, тот чуть не откинулся на стуле, лишь бы избежать этого взгляда.
— Прошу прощения за выражения, только что пан, черт подери, инсинуирует? Что вы там выдумываете в этой своей задолбанной, чиновничьей, недостаточно оплачиваемой башке, когда говорите «более близкие отношения»? И я прошу пана, чтобы пан слово в слово запротоколировал то, что мы сейчас говорим. В противном случае, я не подпишусь даже на той странице, где находятся мои личные данные.
— Охотно, вместо того, чтобы отклониться, Шацкий еще сильнее наклонился над столом, не спуская взгляда с глаз собеседницы, холодных, словно Балтийское море в июне. — Но вначале прошу ответить на вопрос, а не оскорблять меня ругательствами.
— Мой покойный муж и моя покойная дочь прекрасно понимали друг друга. Лучше, чем кто-либо иной в этой семье. Иногда я ревновала, чувствуя себя исключенной из их общения. Ведь это было просто неестественно, они буквально могли читать мысли один другого. Когда они вместе выезжали походить под парусами, присылали разве что открытку. Когда же я выезжала с детьми на отдых, Кася каждый день требовала звонить папе. Знаете, как оно бывает. Вечно говорят, будто бы всех детей любят одинаково, да и дети тоже повторяют, что любят родителей точно так же. Но это неправда. В нашей семье Кася больше всего любила Хенрика, а Хенрик — Касю. И когда она покончила с собой, половина Хенрика умерла. Убийца не столько убил его, сколько добил. Когда уже пан его каким-то чудом поймает, то может выступить перед судом о снижении наказания, ведь он убил не человека, а наполовину покойника.
Последнее выражение она произнесла таким тоном, что у Щацкого по спине пробежали мурашки. Ему не хотелось продолжать эту беседу, но сделать этого не мог.
— Понимаю, — вежливо произнес он. — А теперь прошу ответить на такой вопрос…
— На какой?
— Обвиняли ли вы своего мужа в смерти дочери?
Та закурила очередную сигарету.
— Никто не был ей так близок, как он. Никто ее так не знал и не понимал. Как случилось, что он не смог это предупредить? Я часто задумывалась над этим, глядя, как он стоит на коленях возле ее могилы. Я ответила на ваш вопрос?
— Скажем, так, — милостиво согласился Шацкий и кратко рассказал о ходе психотерапии на Лазенковской. Когла он закончил, лицо женщины походило на посмертную маску. На нем не было заметно каких-либо эмоций.
— Мы не были идеальной и счастливой парой. И частенько я не имела бы ничего против, если бы Хенрик нашел бы себе кого-нибудь, а меня оставил. Но то, о чем пан рассказывает… нет, никогда я еще не слышала столь чудовищной чуши. Что дочка покончила с собой, а сын смертельно болен только потому, что Хенрик не был на похоронах своих родителей? Вы хоть сами себя слышите? Будто бы я все это знаю и желаю его смерти? И что происходит? Участвующая в терапии женщина настолько сильно чувствует себя мной, что берет это ваше «острое орудие» — или же кухонный вертел, о чем должна была узнать из прессы — и вонзает ему в голову? Что ваше начальство знает об этих ваших идейках?
Она вновь закурила. Шацкий тоже вытащил сигарету. Первую за этот день.
— Прошу меня понять. Убийство — это не кража приемника из автомобиля. Мы обязаны тщательно изучить каждый след.
— Если бы вы точно так же занимались кражами радио, возможно, их было бы меньше.
Шацкий — про себя — признал ее правоту. Еще он посчитал, что нет смысла тянуть дальше тему терапии. Может быть потом, когда уже будет знать побольше… Он еще раз осторожно выспросил ее про потенциальных врагов, но женщина отрицала, что Теляк каких-либо таких имел.
— Если говорить откровенно, он был бесцветным. У таких людей редко есть враги.
Интересно. Вот уже второй раз он это слышал, и второй раз у него складывалось впечатление, что его обманывают.
— Могу ли я уже забрать мужа из морга? — спросила жена Теляка перед тем, как уйти, уже после того, как тщательно прочитала и подписала протокол. Перед тем Шацкому пришлось приписать в конце обычную формулу «это все, что я могу сообщить по данному делу», и он подумал, что это не всегда соответствует правде.
— Да, да, ежедневно, с восьми до пятнадцати, необходимо заранее позвонить и договориться. Рекомендую поручить это похоронному бюро. Прошу меня извинить за откровенность, но после вскрытия человек, если такое вообще возможно, гораздо более мертвый, чем перед вскрытием. — Тут ему вспомнилось, как Кузнецов ему как-то сказал, что на Очки вообще нет атмосферы смерти, а только атмосфера мясницкой для трупов. — Будет лучше, чтобы специалисты его одели, довели до какого-то толку и положили в гроб. Вам и так нужно будет идентифицировать мужа перед тем, как гроб закроют, и до того, как покойника заберут из судебного морга. Таковы правила.
Женщина кивнула Шацкому на прощание и вышла. И хотя она покидала его кабинет как замученная жена, которую переполняли исключительно боль и печаль, Шацкий помнил, какими ругательствами она забросала идеи, появившиеся в его «долбаной чиновничьей башке». Если бы тогда она начала ему угрожать — он обязательно бы перепугался.
Он глянул на часы. Двенадцать. В час дня должен был прибыть сын Теляка; к счастью, его мать не настаивала на личном присутствии во время допроса. Теоретически такое право у нее имелось, на практике же им пользовались только при допросе детей, а не пятнадцатилетних бычков. Теперь же у него имелся час. Совершенно дурацкая ситуация. Было бы у него два часа, он мог бы набросать план следствия; три часа — обвинительный акт по делу Нидзецкой. Но в этой ситуации ничего начинать не хотелось. Вновь он чувствовал себя обессиленным. А кроме того, он никак не мог избавиться от впечатления, что прошляпил что-то существенное. Что имеется у него какая-то информация, возможно, даже уже записанная в материалах дела, которую он не замечает. Нужно тщательно прочитать все уже собственные сведения. А еще нужно порасспрашивать, не знает ли кто какого-нибудь «заведения с воздушными шариками», в котором можно было бы устроить день рождения Хеле. Кстати, что это еще за прибацанная мода. В его времена все на именинах встречались у себя дома, и все было здорово. Что, он и вправду подумал про «мои времена»? Господи, ну не настолько же я стар!?
Он сделал себе кофе.
Просмотрел газету.
Что за ерунда происходит! Квасный обратился к Чимошке, чтобы тот стартовал в президентской гонке.[55] Зачем вообще писать обо всей этой нудятине? Шацкий считал, что необходимо просто запретить ежедневно сообщать о политике. Раз в месяц коротенький отчет на пару колонок — и хватит.
Политики жили в изолированном мире, уверенные, будто бы с утра до ночи делают что-то чертовски важное, о чем в обязательном порядке необходимо рассказывать на пресс-конференциях. В уверенности об их важности политиков подкрепляли вечно озабоченные политические пресс-атташе, которые верили в значимость событий, по-видимому, чтобы придать смысла своему лишенному всего и вся труду. Ведь и так — несмотря на усилия обеих групп и массированную атаку в средствах массовой информации лишенных значения сведений, представляемых как нечто крайне важное — весь народ плевать на них хотел. Зимой Шацкий с Вероникой и Хелей поехал отдыхать, их не было две недели. За это время он не прочитал ни единой газеты. Вернулся, и все было по-старому. Абсолютно ничего не случилось. Однако, когда просмотрел прессу, оказалось, что каждый божий день весь мир катился в тартарары, правительство валилось к чертям собачьим, оппозиция рвала на голове волосы, ABW[56] в очередной раз компрометировало себя, ежечасно, судя по опросам общественного мнения, возникали новые договоренности, комиссии осуждали на смерть по звонку и т. д. Эффект: нулевой. Тут вошла Марыля.
— Это с Краковского, — сообщила она, положила перед ним письмо и, не говоря больше ни слова, вышла.
Шацкий прочитал, ругнулся, взял кофе и выбежал из кабинета. Быстрым шагом он прошел мимо секретарши, которая пока что не добрела до своего места, постучал в двери кабинета Хорко и, не ожидая приглашения, вошел.
— Добрый день, пан прокурор, — глянула та на него над стеклами очков, не отрывая пальцев от клавиатуры компьютера.
