Ознакомительная версия.
— Ну не сам же это я развлекался, — лаконично прокомментировал адвокат Гордеев.
— Покушение?
— Избили меня. И Роберта, моего помощника, тоже. С откровенными приказаниями: оставьте это дело в покое, не то хуже будет. Другие следы избиений демонстрировать не стану: в справке из травмопункта они зафиксированы.
Меркулов сухо, деловито кивнул, стараясь не показывать своих чувств. Отдав приказание секретарю пригласить старшего помощника генпрокурора, он снова углубился в чтение жалоб, на этот раз для того, чтобы выработать верную тактику…
— Вызывали, Константин Дмитрич? — риторически спросил Турецкий, появившись в Меркуловском кабинете. — А, Юра, привет!
Судя по наличию в кабинете адвоката Гордеева и по суровому взгляду, который бросил Костя Меркулов поверх очков, отрываясь от чтения какого-то документа, дела предстояли серьезные… Ну так что же! Старшему помощнику генерального прокурора, госсоветнику юстиции третьего класса Александру Борисовичу Турецкому не привыкать. Ему давно уже только серьезные дела и поручают.
— Проходи, Саша, садись. Послушаешь, какие ужасы на Урале творятся. Полное беззаконие, власть грубой силы. Прямо-таки дикий Запад, то есть географически — дикий Восток…
И тут же Турецкого ознакомили с жалобами обвиняемых Баканина и Мускаева на незаконные действия сотрудников уральской прокуратуры во главе с областным прокурором Романом Нефедовым. И коротко посвятили в суть этих жалоб.
— Необходимо срочно вмешаться и остановить произвол! — Голос Меркулова звучал категорично: к волкам, которые в качестве овечьих шкур носят прокурорскую форму, он был особенно нетерпим, о чем был хорошо осведомлен Александр Борисович. — Тебе, Саша, поручается, в порядке прокурорского надзора на месте ознакомиться с материалами уголовного дела Баканина и Мускаева. И, в случае подтверждения заявлений обвиняемых, изъять данное дело из облпрокуратуры. Тут могут быть два решения: или дело поручается одному из «важняков» Генпрокуратуры, или ты сам примешь его к производству…
— Давай не будем загадывать, Константин Дмитриевич! Сначала ознакомлюсь с материалами, поговорю с подозреваемыми, а потом уже приму оптимальное решение.
Такой вывод устроил всех.
Пятая картина из прошлого ПОСЛЕОБЕДЕННАЯ СИЕСТА
Где-то, когда-то Леонид Ефимов прочел, что вплоть до последней трети XIX века в большинстве стран, в том числе и в России, сохранялся обычай спать после обеда. Испаноязычные народы, которые в отдельных местностях и сейчас соблюдают его, называют такой сон «сиеста»… Сейчас кардиологи доказывают, что послеобеденный сон благотворно влияет на состояние сердечно-сосудистой системы и общую продолжительность жизни. Леониду это казалось смешным: лично он отвык спать после обеда уже в детсадике, а позднее ему и подавно не хватало времени на эту привычку. Все время бежать, что-то делать, что-то успевать, чего-то добиваться — минуты свободной не найдешь, чтобы пролистать газету, не то чтобы вздремнуть. Поэтому ему сомнительным показалось даже то, что о сиесте он прочел в газете: он давно не читал прессу, не связанную с экономикой и финансами. Скорее всего, услышал по телевизору в выпуске новостей. Смотреть новости он все-таки еще успевал.
Но сегодня он ушел с работы сразу после обеда, отключив мобильный телефон. Отговорился нездоровьем, сказал, что у него что-то наподобие гриппа без температуры, что он отлежится дома, а если не станет лучше, пойдет к врачу… Ни к какому врачу он, разумеется, не пойдет. Он действительно чувствовал себя нездоровым, но врач тут ни при чем. Разве что врач модной специальности — психотерапевт, но Леонид Ефимов ни за что не обратился бы к этим профессиональным инквизиторам человеческого сознания, к этим скользким исследователям мозгового пространства, к этим любопытным извлекателям умственных внутренностей. И раньше не обратился бы, а теперь — и подавно. Теперь он не имел права на откровенность. Ему от этого не тяжело: когда и с кем, спрашивается, он был в последний раз откровенен? Только усталость навалилась, ох какая же усталость!.. Он уйдет домой, ляжет, и, может быть, ему удастся поспать. Может быть, выяснится, что обычай сиесты совсем не глуп и на самом деле благотворно влияет на сердечно-сосудистую деятельность.
Когда все завершится (Леонид и вслух, и мысленно предпочитал эту обтекаемую формулировку, не уточняя, что же в данном случае «все»), он будет богат. Он сможет позволить себе спать после обеда… Нет, не сможет, наверное. Большие деньги — большие обязанности. В его жизни не было времени без обязанностей. Леонид постоянно к чему-то стремился, чего-то достигал. В школе думал: «Вот напишу контрольную по русскому на пятерку, а потом пойду погуляю». Но потом мама посылала его в магазин, или учительница давала задание повесить стенгазету, и отдых, который он обещал самому себе, пропадал, а на следующий день нужно было готовиться к следующей контрольной. Когда он был абитуриентом, говорил себе: «Главное, поднапрячься, выложиться на вступительных экзаменах, а там-то, в институте, я отдохну». Но оказалось, что нервотрепка абитуры — сущие мелочи по сравнению с напряжением от вечных семинаров и коллоквиумов. Изнемогая от студенческой жизни, в которой он, в отличие от однокашников, не находил никакого особенного веселья, Леонид мечтал: «Ну вот окончу я институт, пойду работать, все-таки станет полегче». Что сталось с этими мечтами, не нужно и говорить… Вот так и получалось, что Ефимов, всегда производивший впечатление трудоголика, на самом деле стремился к безделью. И никогда у него не получалось побездельничать. Вокруг все каким-то непостижимым образом умели и веселиться, и работать, и отдыхать — взять хотя бы того же Вальку Баканина! И только Леонид напряженно брел сквозь жизнь, напоминая себе лошадь с тяжелым грузом. Вначале груз не был так уж тяжел, но по мере взросления к нему прибавлялись новые корзины, баулы и чемоданы. Каждый раз, когда Леонид надеялся, что теперь уж твердо сбросит с себя все это ненужное, отягощающее, оказывалось, что все это необходимо, и ни с одной мелочью нельзя расстаться, и, в придачу к прежнему, необходимо прихватить что-то еще.
Разве могут проникнуться этими чувствами такие, как Валька Баканин? Валька работает не меньше Ефимова, пожалуй, даже больше, но делает это без напряжения, с легкостью, будто танцует. Он любит свою работу, он любит все, что делает, поэтому у него все и всегда получалось лучше. Поэтому он никак не возьмет в толк, как это можно — обратить заводы в деньги, воспользоваться акциями? Он хочет развивать производство, не мыслит себя без него… А Ефимова трясет от производства. Он намеренно выбрал свою профессию, потому что имел наивысшие шансы достигнуть в ней высот, но никогда ее не любил. Да любил ли он хоть что-нибудь? Страшно, достигнув сорокалетнего рубежа, задавать себе такие вопросы. Нет, надо прийти домой, завалиться спать, так сказать, посиестить… Потому что другие вопросы, которые он собирается себе задать, будут еще страшней.
Смерть Парамонова не произвела на Леонида особенного впечатления. Ему в подробностях о ней доложили, сообщив при этом, что убийство представлено как самоубийство, дело закроют. А у него и не было никаких сомнений, что дело закроют! Уже тогда у него с Ксенией и ее начальством было все схвачено… Как-то на удивление безболезненно, безобидно сошла ему с рук эта смерть. Главное, никаких переживаний. Возможно, потому еще, что он не мог представить Парамонова умирающим, не в состоянии был вообразить процесс расставания с жизнью этого человека, который всем напоминал отлично отлаженный механизм. Словно выключили машину. Ну или сломали, разница небольшая. Даже если употребляется красивое сочетание «мертвая машина», есть разница между сломанным аппаратом и жутким покойником, умершим неестественной смертью. Раздробленный череп, выплеснувшиеся мозги… нет, никак не представляется эта картина. Ну и отлично. Мир праху твоему, Парамонов. Кажется, твоим прахом стала ржавчина. Покойся на свалке агрегатов, отработавших свое.
Что касается Артура Райзена, с ним обстояло сложнее. Всем давным-давно было известно, что Ипочка — комок нервов: боязливый, осторожный, стремительный, с тонкими, постоянно влажными пальцами и подвижным, то и дело искажаемым эмоциями лицом. Всегда он больше напоминал человека искусства, нежели человека науки. И с возрастом артистический облик Райзена себя оправдал: в этом человеке проснулась страсть к художественной фотографии, вторая после страсти к химии. Он рассказывал, что в школе посещал студию изоискусства, но художник из него был так себе. Зато в фотографии он себя обрел! Уже ему было лет двадцать восемь, когда купил себе первую профессиональную камеру и начал щелкать, что под руку подвернется. Вскоре у Райзена выработался свой стиль: его привлекали явления грубого, шершавого вещного мира. Груда пожухлых, свернувшихся в трубочки ноябрьских листьев. Длинный белый скол на потемневшей рукоятке лопаты. Некрашеные кирпичные стены в разных ракурсах, то снятые во фронтальной плоскости, то образующие коридор, то уходящие в необозримое небо — о, Ипочка был фанатом кирпичных стен! Несколько его работ опубликовали специальные журналы для фотолюбителей, что побудило его стремиться к новым творческим вершинам. Жена у него была женщиной нетребовательной, к хобби мужа относилась с почтением, поэтому Райзен мог уделять фотографии столько времени, сколько хотел. Как же звали его жену? Тоже русской немкой оказалась, с каким-то дурацким высокопарным цветочным именем: не то Гортензия, не то Азалия, не то вроде бы даже Настурция. Такая же подвижная, миниатюрная и худенькая, как муж. Они гуляли, бывало, под руку по их любимым местам Александрбурга, похожие, как брат и сестра, только Артур после тридцати обзавелся сетью частых мелких морщин на лице, а наследная чухонская принцесса Гортензия-Настурция, когда Ефимов встречал ее в последний раз, хотя была его моложе всего лет на пять, выглядела шестнадцатилетней девочкой. Чересчур, неадекватно молодо выглядела… Где она, что с ней теперь? И как же ее на самом деле зовут? Не стоит внимания. Гортензия (или Азалия) не являлась частью плана убийства. Вся суть заключалась в фотографии. И в стенах.
Ознакомительная версия.
