Ознакомительная версия.
– Да по Карасевой, убитой с Петроградки. С цветочком.
– Цветочки-грибочки…
– Крачкин, ты чего? Человека же убили, – опешил Зайцев совершенно искренне. Крачкин обернулся:
– А то, что есть сейчас дело поважнее для благополучия советских граждан.
«Ага, значит, Елагин», – понял Зайцев.
– Закроешь эти – и снеси все в архив, понял?
– Да понял, понял.
Крачкин вышел.
Зайцев сказал себе: нет. На обиженных воду возят. Эта мысль не больно утешала, но лучшей у него все равно не было. Подтащил к себе папки. Глухари, значит. Он без интереса, просто чтобы занять руки и унять раздражение, раскрывал, закрывал и перебрасывал в сторону папку за папкой. Ну, какой там гр. другого гр. после совместного распития спиртных напитков… Следствие прекращено. Следствие прекращено. Следствие прекращено. И замер. Предпоследней папкой оказалось дело убитой Карасевой. Женщины с гвоздикой в руке.
В архиве пахло старой бумажной пылью. Даже запах подвала здесь не чувствовался, заглушенный. У старой бумаги скверного качества свой неповторимый дух. В 1920-е Петроград голодал, потом перебивался необходимым, бумага была хуже некуда. Сейчас она медленно разлагалась, стиснутая в папках. Их блеклая желтизна перекликалась с тусклой желтизной слабой лампочки. Деревянные стеллажи, плотно забитые папками, уходили в глубину, едва виднелись в полумраке. За деревянной стойкой, отполированной тысячами нетерпеливых или скучающих локтей, никого не было.
Зайцев тряхнул колокольчик. Ошибка: был кто-то. Из-под стойки вынырнуло совиное личико.
Нефедов молча смотрел на него.
– А Овечкин где?
– Мы с ним посменно.
Зайцев не нашелся с новым вопросом.
– Ты что, спал там?
– Читал.
Нефедов, видимо, еще не исчерпал на сегодня своей способности удивлять. Читал. Скажите пожалуйста.
– Привет, в общем, Нефедов. – Зайцев вспомнил, что сюда, в архив, Нефедова сослали согласно тому же заговору холодного дружного молчания, которым его самого, Зайцева, держали в бригаде – но вне ее. Впрочем, Нефедова хотя бы поделом.
– Здравствуйте.
– Принимай глухари.
Странно только, что Нефедов, похоже, так и тянул лямку в архиве угрозыска, а не перевелся обратно к себе, в ГПУ. «На его месте, – подумал Зайцев, – я бы давно…» Но на лице Нефедова не отражалось ничего, как у лунатика, спящего наяву. Могло ли быть так, что Нефедов не думал ничего? А может, просто Зайцев интересовал его так же мало, как клоп, ползущий по старой папке?
Еще можно было все отыграть назад. Но именно в этот момент Зайцев понял, что ему этого вовсе не хочется. И опустил руки, сжимавшие папку с делом Карасевой.
Хуже уже не будет. Справится он с Нефедовым, если что. Не с такими справлялся.
– Вот что, Нефедов, ты рот на замке держать умеешь?
В мутных сонных глазках блеснула искра.
Зайцев принялся объяснять.
Откуда ни возьмись, на стойке появились чернильница, ручка, лист бумаги. Нефедов старательно клевал пером в чернильнице, выводил фиолетовые буквы, внимательно следя за строчкой. Тонкая шея старательно вытягивалась из обтрепанного воротника. Зайцев понял, что грамоте тот научился уже взрослым. Его взяло сомнение: бегло ли Нефедов читает? Иначе никогда он столько дел, сколько нужно, не просмотрит.
– А вообще… – остановил его Зайцев. – Да не пиши ты это все. Я и сам не могу толком сказать, что искать надо. Что-что. Странное. Любые странности. В одежде. В положении тел. В этом самом…
Зайцев покрутил руками у головы, как бы показывая замысловатую дамскую прическу.
– Предметы опять-таки в руках. Не бутылка когда, не лоскут, у убийцы из одежды вырванный. А странное. Что? А черт знает, что это может быть. Что-то. Понимаешь?
Нефедов не кивнул.
– Положим, – продолжал Зайцев, животом навалившись на стойку, – при военном коммунизме странно одевались все. Тут уж не до шику-блеску было. Вон дворник наш вообще в старом камергерском мундире ходил. А что, мол, говорил, сукну пропадать. Так мы давай так далеко забираться не будем. Ты смотри давай дела недавние – но только мокрушные. Понял?
– По Ленинграду или по губернии тоже?
– Только Ленинград. Пока что.
Нефедов не спеша кивнул, с опозданием отвечая на вопрос Зайцева. Он внимательно изучал написанное. Потом, не наклоняясь, вынул откуда-то жестяную тарелочку, воняющую старым папиросным пеплом. Спички. И не успел Зайцев удивиться, как пламя уже лизнуло только что исписанный лист.
– Вы же сказали: рот на замке, – пояснил Нефедов все с тем же сонным выражением лица, и Зайцев подумал, что если он сейчас совершил ошибку, втравив в это Нефедова, то ошибка эта гораздо серьезнее, чем он думал: глупым, неосторожным Нефедов точно не был. – Когда вам это все надо?
Зайцев развел руками, в одной руке он все так же держал дело Карасевой:
– Вчера.
Больше просить ему все равно было некого.
Еще в коридоре Зайцев почувствовал, что из его комнаты пахнет свежим кофе: горький пряный запах как бы существовал отдельно от обычного кухонного чада, мыльного духа кипящего на плите белья, нечистых тел, старых, рассыхающихся в коридоре вещей.
Зайцев улыбнулся: Алла в комнате варила кофе. У него даже виски заломило, так захотелось сейчас взять в руки чашку кофе.
– Товарищ Зайцев, – выглянула из кухни Паша. – А я вас тут на табуретке дожидаюсь.
– Здорово, Паша. Как жизнь.
– Да вы зайдите сюда, к свету.
Зайцев вошел. На общей кухне он бывал только по утрам. И сейчас поразился, какая здесь толчея, стук множества ложек. Время стряпать ужин. Соседки поздоровались с ним.
Паша подвела его к керосиновой лампе на столе, прибавила свет.
– Вот гляньте, а то потом будете говорить, что я вам вещь испортила.
– Паша, да ты же знаешь, что мне все равно. Я в мешке могу ходить и не заметить, – попробовал отшутиться он.
– Нет, ты, товарищ Зайцев, смотри. Чтоб потом на меня не обижаться.
Паша разложила на столе макинтош. Тот самый, который он надевал от силы два раза.
– И что?
Сверкнула пола.
– Вот, глянь. Я твой лапсердак к весне почистить решила.
Она показала пальцем: на подкладке явственно проступили чернильные подплывшие буквы. «Николай Вирен», – прочитал Зайцев.
– Да ну, Паша. Пальто с барахолки, мало ли кто его носил. – Зайцев постарался придать своему тону беззаботность. – Подумаешь, маленькое пятнышко.
– Ну уж не знаю, – громко предупредила Паша. Но по ее глазам Зайцев видел: это еще не все. Паша положила на стол маленький кусочек картона. Зайцев быстро накрыл его ладонью.
– Внизу подшито было.
Никто из соседок ничего не заметил. К счастью, на Пашу можно было положиться: на своей работе дворника она стала дипломатичной и осторожной, как министр иностранных дел.
– Я понял, Паша, – небрежно бросил Зайцев, убирая фотографию в карман. – Мерси тебе большое.
А в коридоре посмотрел.
Вошел в свою комнату. Снял пальто. Повесил. Стал разматывать шарф. Повесил.
– Ну, здравствуй. Что это с тобой? – улыбаясь, подошла к нему Алла. – Ты не простужен ли? А я уже на спектакль бегу.
Вместо ответа Зайцев бросил на стол клубком смятый макинтош. Зазвенели, съезжая и толкаясь, чашки.
Он схватил Аллу за локоть, понимая, что делает ей больно. Она вскрикнула. Он толкнул ее на стул.
– Что ты?
Хлопнул поверх макинтоша фотографию. Царский адмирал при полном параде. И девочка на колене.
Алла смотрела на фотографию, будто это была ядовитая змея.
– Вирен? Кто это? Может, пояснишь?
С ее лица схлынули все краски, даже брови, казалось, сделались бесцветными.
Она то ли ответила, то ли просто вздохнула.
– Что? Я тебя не слышу!
Алла тяжело дышала. Зайцеву даже стало жаль ее.
– Вирен – это я, – еле слышно прошелестела она.
Прошла шестидневка, а от Нефедова, которому он поручил искать «странное», не было ни слуху ни духу.
Зайцев начал опасаться, что с точки зрения бывшего циркового акробата-эксцентрика странным, наверное, уже не было ничего.
Зайцев попытался вспомнить: видел ли он вообще когда-нибудь Нефедова удивленным? Никогда. А еще эта вытянутая от усердия шея. Если Нефедов поздно научился грамоте, то читать архивные дела он точно будет до второго пришествия. Надо, надо было все делать самому, пожалел он.
На десятый день беспокойство прошло. Поднялась злость. «Сдал, сука», – был уверен Зайцев. Настучал. Еще не последовали пресловутые оргвыводы и меры. Но последуют.
В этот день Нефедов и нарисовался на пороге его кабинета. Фигура его слегка перегибалась. Обеими руками снизу он поддерживал желтоватую рыхлую плотную стопку папок. Сверху прижимал ее подбородком. Сделал вальсовое па, ногой закрывая за собой дверь.
Сменил наклон корпуса. И тут же на стол Зайцева обрушился оползень. Запахло старой пылью и старой бумагой.
– Странное, – объявил он своим тихим голоском, не поздоровавшись.
Ознакомительная версия.
