таких обстоятельств не было. Погода, помнится, была мерзопакостная…
Скаргин: Про погоду можно опустить.
Тутов: Знакомых никого не встречал.
Скаргин: Время приблизительно помните?
Тутов: Вероятно, я пришел туда в обеденный перерыв. В рабочее время не мог, а после работы, помню, не ходил.
Скаргин: Почему вы обратились именно в ту мастерскую? Напротив вашего института есть комбинат бытового обслуживания — там тоже ремонтируются бритвы.
Тутов: Кто-то рекомендовал мне Фролова — так, кажется, его фамилия — как большого специалиста по сложным электробритвам. Между нами говоря, я боялся, как бы не испортили — вещь все-таки импортная, дорогая.
Скаргин: Кто же вам его рекомендовал?
Тутов: Разве вспомнишь?! Слышал где-то. Может, случайно. В троллейбусе или от сослуживцев.
Скаргин: Когда вы отдавали бритву, в мастерской, кроме вас и Фролова, был кто-нибудь?
Тутов: Не обратил внимания. Хотя, постойте. Старик сидел… Да, сидел. Сумрачный такой старичок.
Скаргин: Сумрачный?
Тутов: Да. Не знаю, правда, почему он не в настроении был.
Скаргин: Раньше этого старика видели?
Тутов: Нет, где же?
Скаргин: В вашем присутствии он разговаривал с Фроловым?
Тутов: У меня была более скромная задача — отнести в ремонт бритву. Я просто не обратил внимания.
Скаргин: Остался один-единственный вопрос. Вы не видели случайно ключ — он висел у входной двери?
Тутов: Ни случайно, ни каким другим образом не видел.
3.
Логвинов: Я из мастерской. В январе вы принесли к нам электробритву «Харьков» и до сих пор не забрали.
Желткова: Ох, сынок, хорошо, что пришел. Я своему Федьке, да и невестке тоже, все уши прожужжала, а они мне квитанцию не дают. Как же мне быть, как забрать бритву эту окаянную, если квитанции на руках нет? Небось, не отдадите?
Логвинов: Почему же они не хотят забрать свою бритву?
Желткова: Вот и я толкую сыну: дай квитанцию. А они с невесткой мне говорят, что ремонт дороже обойдется, чем бритва стоит. Оно и правда, сынок, «Харьков» недорого стоит, а за ремонт, не обижайся, содрать могут рубля три, если не больше.
Логвинов: Зачем же тогда отдавали?
Желткова: В том-то и фокус, что не отдавали. Я сама ее отдала, хотела сынку приятное сделать. А он, Федя мой, узнал и отчитывать начал. Это родную-то мать отчитывать, паршивец. «Зачем отдала, да кто просил?» Я что ж, сама не вижу, что плохо работает?!
Логвинов: Но раз отдали…
Желткова: Он на следующий день новую себе купил, а квитанцию то ли спрятал, то ли выбросил. Что делать — ума не приложу. Ты б посоветовал что, а, сынок?
Логвинов: Да, нехорошо получилось.
Желткова: А что, оштрафуют теперь нас, да? Или пеня на такой случай полагается? Ты уж, сынок, не расстраивай старуху. Продай эту бритву что ли, или выброси, а?
Логвинов: Хорошо, бабушка, что-нибудь придумаем.
4.
Стеклянная стена кафе, завешенная полупрозрачной занавеской, щедро пропускала дневной свет. У прилавка стояло несколько круглых стоек, за которыми можно было наскоро поесть, остальную часть помещения занимали столы, покрытые свежими скатертями. Здесь обедали более основательно.
Скаргин увидел Обухову за одной из стоек. Она доедала бутерброд, запивая его дымящимся кофе из маленькой чашечки.
Заметив Скаргина, Елена Евгеньевна поманила его пальцем. Он заказал себе бутерброд с ветчиной, кусок пирога и кофе.
— Зашел перекусить, — устраиваясь рядом с Еленой Евгеньевной, сказал он. — Здравствуйте.
— А я всегда здесь обедаю. — Она смаковала последние глотки кофе. — А вот аппетита сегодня нет.
Скаргин ждал, пока растворятся кусочки сахара.
— Хорошо, что я вас встретил, — сказал он. — Есть один вопрос.
Обухова взмахнула длинными, густо накрашенными ресницами:
— Слушаю вас, Владимир Николаевич.
— Ведь вы знаете Арбузову? — спросил Скаргин и добавил: — Еще по Мурманску.
— Ну и что? — Обухова поставила чашку на блюдце.
— Ничего. — Скаргин неторопливо откусил бутерброд.
— Великолепно! — Обухова вытерла губы, бросила испачканную яркой помадой салфетку на стол и натянуто улыбнулась. — До свиданья. С вами приятно поговорить, но я отпросилась с работы — мне пора в косметический салон.
Скаргин кивнул и равнодушно посмотрел вслед Елене Евгеньевне. Потом он придвинул к себе чашку и сделал глоток. Это был отличный крепкий кофе.
5.
Сумерки опускаются незаметно, исподволь: сначала сиреневые тени обволакивают купы деревьев в парках, подъезды домов, окрашивают в фантастически нежные цвета крыши; немного спустя темнеют переулки, в сгустившемся воздухе теряют четкость перспективы улиц, потом, как будто случайно, загорается свет в отдельных окнах, водители включают фары машин, и вот уже становятся видны блуждающие огоньки сигарет в руках мужчин, одна за другой вспыхивают витрины магазинов, начинает переливаться аргонно-неоновое рекламное многоцветье.
Электронные часы на крыше примыкающего к Центральному парку здания показывали ровно семь. Над тротуаром зажглась зеленая табличка «Идите» с изображением движущихся ног. Логвинов собирался уже перейти на другую сторону улицы, но что-то заставило его обернуться. Сзади, в нескольких шагах от себя, он увидел Таню Обухову. Она кивнула ему, подошла ближе.
— Прошу вас, — сказала она, — пойдемте отсюда. Куда-нибудь. В парк. Хорошо? Я так боялась, что вы не получите записки, что… — Не закончив фразы, она замолчала.
Вместе они перешли улицу. У самого входа в парк свернули с главной аллеи в сторону раковины Зеленого театра. Девушка стремительно шла, почти бежала мимо пустой эстрады, освещенной ярким светом прожекторов, мимо длинного ряда автоматов газированной воды. Логвинов взял ее под руку. По жухлой прошлогодней траве они вышли на асфальтированную площадку позади кинотеатра. Она была заставлена скамейками, сложенными здесь до первого весеннего тепла.
Они сели. Таня отвернулась.
— Помните, вы интересовались, как мы живем с мамой, как ладим? — Голос ее слегка дрожал от волнения, а изо рта вырывались клубочки пара. — Вы спрашивали не из любопытства, ведь так?
— Верьте мне, Таня, — искренне сказал Логвинов.
— Мне хочется, чтобы и вы мне верили. В прошлый раз я не могла обсуждать наши отношения с мамой… Вы работаете в милиции,
