— Смертная казнь! — бормочет он, крестясь.
Затем он провозглашает, простирая руки, как железнодорожный семафор.
— Ваде ретро, Сатанас, — что в переводе с испанского означает: изыди, сатана!
Осатанеть можно от реакции девицы. Нервы, что ли, у нее сдали? Она хохочет!
Как всегда с девушками, где тонко, там и рвется.
Милая Инес, пришел момент все сказать, так как я должен все знать. Склонитесь пред торжествующей истиной. Это излечивает всех. Но прежде чем спрашивать вас, я предпочел бы уточнить одну вещь, которая останется между нами. Она в этом деле с краю, хотя я и знаю, насколько определяет его, и вы бы просто так никогда в этом не признались. У вас ведь большая любовь к дорогому аббату Шмурцу, не правда ли? По крайней мере, к его… хм… истинному персонажу. Разочарованная в супружестве, оскорбленная мужем и мачехой, вы нашли убежище в специфической любви. Вы взрастили истинную страсть к этой милой негодяйке. Я думаю, она открыла вам доселе неизвестное наслаждение.
Инес опускает веки. Ее бледность оттеняет черноту ее платья.[30] Я знаю, что отныне она никогда больше не посмотрит мне ин дзе айс, как говорят британские офтальмологи. Я сделал хуже, чем раздел ее догола. Я раздел ее душу до греха.[31] Для ортодоксальной испанки это ужасно, поверьте. Я думаю, что по выходе из тюрьмы она затворится в монастыре. Не вижу для нее другой альтернативы.
— Я вынужден причинить вам боль, сильную боль, Инес. Но необходимо, чтобы вы поняли, до какой степени вы были ослеплены страстью и обмануты той самой, которая зажгла пылающий костер в ваших венах. Ваша подружка, кстати, под каким именем она вас соблазнила?
— Мира.
— Мира сволочь, негодяйка и шлюха, мадам Балвмаскез и Серунтанго.
— А-о-о-ох! — испускает она негромко, но патетично.
— Она не колебалась переспать со мной, мадам Балвмаскез и Серунпаццодобль.
— Вы лжете, у нее отвращение к мужчинам.
— Если это так, то она ловко прячет свое отвращение. Притворяться, что не испытываешь отвращения до такой степени, это самое поразительное из наслаждений, мадам…
И чтобы поставить точки над «і», я бросаю ей грубо:
— У Миры родинка на левой ляжке и другая на правой ягодице. Соски ее грудей сильно расширены, они цвета охры, у нее очень глубоко спрятанный пупок. У нее много шерсти там, где вы знаете, так что она должна брить внутренние поверхности ляжек. Не думаю, что я что-либо забыл, если же вам нужны еще подробности, мы рискуем впасть в альковные откровения.
Инес не бледная.
Зеленая!
Как яблоко!
Как яблоко, близкое по цвету к шпинату!
Она почти падает. Я поддерживаю ее.
— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — бормочет она трижды, вцепляясь в мою железную руку.
— Меня зовут Антуан, — уточняю я.
Затем беседуем серьезно…
— Сдается мне, ручонка у тебя немного тяжеловата, — замечает Берюрье. — Ты отвесил этой падали магистральную нестезию и не по капельной дозе.
Если поднять ему штору, можно заметить закатившиеся зенки. Цвет лица серого Северного моря и ноздри сжаты, как губы дуэньи, чью левретку поимел хвостатый бродяга с помойки.
— В дебюте начала, — продолжает профессор Кассегрен-Берю, — я думал, что он тут изображает даму в бегониях, и я распределил ему несколько татуировочек для оживления централи, но, поднажав, понял, что он точно отключился.
— Нужно доктора, — говорю я судье.
Судейский немного ошалел от событий. Его первой заботой было отправить Контрацепсион, чтобы побыстрее подновить свое достоинство. Перспектива держать в доме агонизирующего ему не улыбается. В этих маленьких уголках люди знаете какие?
— Постойте, какого черта, он, по крайней мере, дышит?
— Да, но это все!
— Уже не так мало. У меня будет время зарегистрировать его признание потом, на свежую голову.
— Вы позвонили в полицию?
— Да, нашли в целости и сохранности двух ученых и девочку в номере 604 «Святого Николаса».
— Значит, у вас есть формальные доказательства, что мы стали жертвами махинации?
— Да, я… по существу…
— Прекрасно. Вы также слышали заявление фальшаббата? Оно не оставляет никаких сомнений?
— Никаких, это точно, но что за история! Боже мой! Тенерифе, такой спокойный остров, где никогда не происходит ничего, кроме приятного!
— На то воля Божья, судья!
— Ну что ж, да, похоже.
— Она бесконечна, как его доброта, вы не находите?
— Оно так, господин комиссар!
Ну, наконец! Вот я и восстановлен в своих функциях в ореоле уважения, на которое имею право. Господин комиссар! Уф! Хорошо слышать, это успокаивает!
— Этот человек, господин судья…
Указываю на Мартина Брахама, лежащего на канапе с руками, как у демонтированного манекена.
— Этот человек — самый знаменитый наемный убийца послевоенного времени. Он совершил действия, немыслимые по дерзости. Его подозревают даже…
Шепчу ему несколько слов в ушные заросли.
— Нет! — подпрыгивает он. — Это невозможно!
— Возможно, ха! Вероятно — да. Доказано — нет. Но вы же знаете лучше любого, что такое отсутствие доказательств, судья! В общем, дорогой друг, индивидуум, загибающийся здесь, разбогател, уничтожая некоторых грандов мира сего, чья индивидуальность была слишком неудобна. И недавно с ним кое-что случилось. То, что разит слепо, как болезнь и смерть: он влюбился.
— В…?
— В аббата, да, красотку Миру. О, это не пустоцвет, эта краля. Речь идет о законченной авантюристке. Вроде его женского подобия, понимаете?
— Да, да, я понимаю. Вырядиться в сутану!
Он крестится (но не в купели).
Думаю, что Пасопаратабако больше всего потрясло именно это. Колдовское преображение красотки Миры. Это была поворотная точка матча, как пишут на предпоследней странице все газеты (кроме «Спортэкип»).
— Вот и сформировалась эта чудовищная пара. Любовь не щадит убийц. Мартин и Мира решили провернуть большое дело, огромное, способное уберечь их от нужды, затем уйти в отставку, короче, покинуть Черную серию ради Розовой библиотеки, о которой мечтают преступники. Не знаю, как встретились Мира и мадам Алонсо Балвмаскез и Серунагава. У вас будет время пролить свет на эти детали. Возможно, фальшивый аббат, как Жюльен Сорель в «Красном и черном», поднял бурю в сердце молодой женщины. Он подчинил ее, околдовал, короче, сделал своей вещью, колонией, рабыней. До согласия с этим решением — столь крайним — устранить кретина-мужа и вонючку-мачеху, чтобы, расчистив путь, начать совместную жизнь!
— Иисусе! Иисусе! Иисусе! — бормочет судья.
— Оставьте, она уже это говорила, — замечаю я.
— Неужели это бывает! — восклицает судейский, снова осеняя себя крестом.
— Все бывает, судья! Теперь вы видите ситуацию, не так ли? Инес, оскорбленная женщина, чья гордость кровоточит, открывает «другие вещи» с Мирой. Вскоре она ей полностью подчиняется и соглашается на уничтожение мужа и мачехи. Ее душа суровой испанки…
— Не надо, — прерывает в свою очередь судья, — это я знаю. Каковы же были интересы этих демонов?
— Подхожу к этому. Известно вам, на чем основано богатство Нино-Кламар?
— Не точно. Их богатство знаменито, но…
— Они владеют двумя пятыми и три после запятой Испанского Марокко, судья.
— Мне приходилось об этом уже слышать, но…
— Но вы не знаете капитального элемента — и поверьте, слово капитальный тут как раз подходит в марксистском смысле термина — только несколько человек в курсе. В Испанском Марокко найдены запасы оживума плафтара.
— Нет?
— Просветили меня вот эти две дамы. И все запасы принадлежат семье Нино-Кламар. Анализы были сделаны двумя знаменитыми специалистами по оживуму плафтара: профессорами Прозибом и Кассегреном, один из которых живет в Берлине, другой — в Париже. Эти запасы самые большие в мире. Богатство, которое они принесут, если вы позволите применить букву «х», ибо момент того заслуживает, — холоссально!
— Ах, так?
— Текстуально. Вы понимаете задумку двух авантюристов: оставшись единственной наследницей в их опытных руках, Инес была бы с легкостью облапошена.
Мартин и Мира бросились в авантюру. Вот тогда тот, кого мы называем Маэстро, совершил самую большую ошибку в своей жизни: решил все делать сам. Великий исполнитель захотел стать дирижером. Наемник перевоплотился в хозяина. Он, который без сучка и задоринки выполнял все «контракты», оскандалился, когда решил послать в «работу» других. Он же гениальный одиночка. Персональный хитрец. Во главе команды, несмотря на дьяволизм и немыслимую отвагу, он теряет свой самый сильный козырь — самого себя. Из-за зарубежной шайки, к помощи которой он вынужден прибегнуть, он перестал быть непобедимым. Надо сказать, что кто-то вмешался посередине его процесса, кто-то смутил его и вынудил менять на ходу планы, перестраиваться: это — я. Он сразу узнал, кто я есть. Он знал, что я знал, кто он есть. Это смешало карты. Возможно, что без моего вмешательства он действовал бы один со своей мышкой. Зная, что раскрыт, он должен был продолжать и, подгоняемый временем (ибо Нино-Кламар должны были подписать с испанским правительством договор об эксплуатации месторождения), он решил ускорить дело и организовать все по-другому.
