– А вот твоя знакомая, Линева Галина, утверждала, что ты очень интеллигентный и остроумный. Только я тебе так скажу, какое же это остроумие – на полковника милиции с ножом бросаться? Это чистая дурость!
А Павел, который испытал неожиданное облегчение от того, что ему уже не нужно было распоряжаться своей судьбой, подумал о том, сумеет ли остаться на свободе Алексей. Ему очень хотелось, чтобы хоть один человек из их компании смог избежать поражения и зажить дальше нормальной спокойной жизнью, хотя было ясно, что это совершенно уже невозможно.
А тем временем Алексей, возбужденный водкой, опасностью и каким-то первобытным чувством, заставлявшим его идти наперекор очевидному, на машине Павла выезжал со двора. И это чувство странным образом безошибочно управляло им, хотя пьян он был чудовищно. Приземлившись под окном на мокрый асфальт, он сразу понял, что здесь его ждут – размытая дождем фигура бежала поперек двора, перекрывая ему путь к отступлению. Алексей выстрелил не целясь, и фигура куда-то исчезла. Не теряя времени, он высадил локтем боковое стекло в машине, рванул задвижку.
Переложив пистолет в левую руку и кося глазом в зеркало, он на ощупь завел машину и на всех парах рванул с места. Машина выскочила из подворотни, едва не сшибла какого-то наглого типа, бросившегося под колеса, вильнула, задев крылом дерево на тротуаре, и помчалась поперек проезжей части. К счастью, в этот момент на улице не было машин и катастрофы не случилось.
Алексей действовал как безумный. Выскочив на противоположный тротуар, он наконец спохватился и снова повернул на мостовую, но поехал по встречной полосе. Смотрел он не столько вперед, сколько в зеркало заднего вида. И оказалось, что не зря. Буквально следом за ним от дома Павла рванула машина. Алексей не раздумывал – он снова свернул на тротуар, проскочил между домами и вылетел прямо к железной дороге. Тень преследующей машины висела у него на хвосте, и Алексею хотелось только одного – избавиться от нее любой ценой. Эта тень означала для него конец всего – свободы, пути и вообще жизни.
Он прибавил газу и на полном ходу попытался перескочить насыпь, чтобы выехать на рельсы. Почему-то ему казалось, что стоит перевалить через рельсы, и он оторвется от погони.
Потными ладонями он намертво сжал руль. Мокрый гравий с треском выстреливал из-под бешено вращающихся колес. Рельсы были совсем близко, рукой подать. Внезапно машина потеряла управление – железнодорожное полотно словно обрушилось куда-то вниз и вообще все исчезло, кроме серого неба. Алексея вышвырнуло из кресла, он ударился головой о крышу, но боли совершенно не почувствовал. Еще не успели перестать вращаться колеса, а он ногами высадил ветровое стекло и выбрался из перевернувшейся машины. В ушах у него звенело. Алексей обернулся.
Машина, шедшая за ним, стояла, накренившись, поперек насыпи. Ее водитель, высокий немолодой мужчина в расстегнутом сером плаще, бежал, поскальзываясь на мокром гравии, прямо на Алексея.
Алексей вспомнил про «беретту», которая оттягивала ему карман. Кривясь, точно от боли, он сунул в карман руку и нечаянно нажал на спуск. Карман будто взорвался, исторгнув вспышку пламени и клочья промокшей ткани. Алексей на секунду оцепенел, и этого мгновения хватило, чтобы преследователь бросился ему в ноги и опрокинул на землю. Алексей заревел и что есть силы пнул противника каблуком в лицо.
Матерясь, он вскочил, оступаясь на скользком гравии. Его шатало – выпитое давало о себе знать. Но преследователь был уже на ногах. Грязная ссадина на его лбу набухала кровью, но настроен он был все так же решительно. Не раздумывая, он бросился на Алексея. Тот вновь ударил ногой. Но противник был готов к этому. Ловко уклонившись от удара, он перехватил лодыжку Алексея, резко, безо всякой жалости вывернул ее и швырнул потерявшего равновесие соперника лицом на бетонную шпалу.
Дикая боль пронзила ногу Алексея – она скрутила его так, что даже водка уже не могла ее заглушить. А когда он ткнулся челюстью в сырой и холодный бетон, его будто швырнуло в темную глухую яму, наполненную раскаленными угольями. Это было почти как смерть.
Когда он очнулся, то обнаружил на своих запястьях сверкающие наручники, на краю шпалы – лужу собственной крови, размытой дождем, а на соседней шпале – своего удачливого соперника. Он сидел чуть сгорбившись и с почти добродушным видом рассматривал «беретту», которую выудил из кармана Алексея. Заметив, что тот пришел в себя, он подбросил пистолет на ладони и заметил:
– Номерок-то… Даже невооруженным глазом вижу, что оружие вы в «Формуле» взяли. Громовой Татьяне Сергеевне на него выдано разрешение, хотя, на мой взгляд, это разрешение иначе как вопиющим безобразием не назовешь. Когда оружие получают все кому не лень, то рано или поздно оно принесет беду… Ты вообще языком-то ворочать можешь? А то, смотрю, попали мы тут с тобой на ровном месте мордой об асфальт! Не хотел я тебя уродовать, но ты сам напросился, бог свидетель. Впрочем, это лирика. Представляюсь официально – полковник Гуров, старший оперуполномоченный по особо важным делам. Скажи мне откровенно – где Герман Кабанов? Один он у вас остался. Некомплект, значит. Нехорошо!
Алексей медленно, с усилием сел, шумно выдохнул воздух, брызгая кровью.
– Свалил Герман, – неразборчиво пробубнил он. – Свалил наш мудрец. А где его искать – это загадка, опер. И вообще, не я его видел последним. Его последним Пашка видел. Ну, знаете Пашку, да? Он его в тот вечер отвозил куда-то. Куда – не помню. Пьяный я сейчас, и башку ты мне чуть не расколол… Мне бы сейчас сто пятьдесят дернуть… – с тоской добавил он.
– Пашка, говоришь? Ладно, спросим у Пашки, – сказал Гуров, вставая. – И ты поднимайся, член преступной группировки! Будешь вести себя дальше прилично, так и быть – разрешу промочить твое бедное горло. Шагай!
– Ну так, товарищ полковник, собирайся, едем сейчас в пятьдесят вторую больницу! – заходя в кабинет, решительно объявил Гуров. – Одиннадцатого октября к ним поступил пациент с многочисленными ушибами мягких тканей и ножевым ранением в левое предплечье. Еще лечится.
– А что, кроме него, одиннадцатого числа по всей Москве пациентов больше не было? – меланхолично спросил Крячко, рассматривая в небольшом зеркале свое ухо, которое по причине ранения и наложения стерильных повязок увеличилось раза в два. – Представляю, сколько народу махалось тут ножами одиннадцатого числа, впрочем, как и во все прочие дни недели…
– Безо всяких документов, прилично одетый, вызывающий доверие и симпатию, – продолжил Гуров. – Кроме всего прочего, жалуется на частичную потерю памяти, но припоминает, что приехал в Москву в качестве командированного. По-моему, точный портрет нашего исчезнувшего друга.
– Тамбовский волк ему друг, – проворчал Крячко, еще раз потрогал замотанное бинтами ухо и обернулся к Гурову: – Одни поедем или с ОМОНом?
Вопрос был с подтекстом. И у него, и у Гурова еще был свеж в памяти тот разнос, который устроил им генерал Орлов после удачной операции по задержанию двух членов банды Кабанова. Генерал был вне себя и не стеснялся в выражениях. В какой-то момент у них возникло опасение, что разошедшийся командир выбросит их обоих в окошко. Орлов припомнил им все ошибки и всю самодеятельность, которую они проявили за долгие годы своей работы, и пообещал отдать под суд с последующим разжалованием, лишением пенсии и заключением под стражу. По его словам выходило, что оперативные работники, подобные Гурову и Крячко, опаснее любой банды, потому что представляют собой неуправляемый отряд анархистов. На арестованных он, казалось, вообще не обращал внимания – до тех пор, пока не обнаружил, что оба они в стельку пьяны. Это вызвало еще один бурный приступ гнева и очередной поток брани в адрес анархистов, как будто Гуров и Крячко были организаторами пьянки.
Они стойко перенесли нагоняй, понимая, что сработали не слишком чисто – легкое ранение Крячко, стрельба на улицах, две поврежденные машины, погоня, которая лишь по счастливой случайности не кончилась дорожно-транспортным происшествием, – этого они никак не могли поставить себе в заслугу. С другой стороны, оба отлично понимали, что гнев генерала вызван не столько опасением за свои звезды, сколько тревогой за буйные головы своих подчиненных, которые давно уже перестали быть для него просто сотрудниками. Это был гнев отца, обнаружившего своих любимых отпрысков в плохой компании.
Справедливости ради нужно отметить, что большого раскаяния ни Гуров, ни Крячко не испытывали. Несмотря на разгон, они были чрезвычайно довольны результатами своей операции. Крячко, которому пуля, выпущенная из «беретты», не только встряхнула мозги, но и отхватила верхний кончик уха, заявил, что ради такой удачи можно отдать и все ухо целиком.
Действительно, все указывало на то, что они на правильном пути. Протрезвев, оба арестованных заговорили. Возможно, они понимали, что все улики против них и что жертвы налетов без труда их опознают, возможно, они были злы на своего главаря, который бесследно исчез со всеми награбленными деньгами, возможно, просто им обоим надоела двойная жизнь. По сути дела, ни Тишков, ни Пивоваров не были по складу характера преступниками. Гуров понял это сразу, после первого же допроса. В каком-то смысле эти люди сами были жертвами. Бурно меняющееся время сбило их с толку, а запах больших денег, витающий повсюду, подсказал, что надо делать. Характерно, что, замышляя преступление, все они приняли решение грабить только богатых. Яснее всего высказал эту позицию Тишков.
